Сибирская сага. Афанасий Бейтон

Боль ушла. Стало спокойно. Захотелось спать. Бейтон закрыл глаза и погрузился в сон. Но сон в этот раз был не тяжкий и мучительный, как прежде, а, наоборот, покойный и светлый. Снился ему его дом. Не тот, что стоял в высоком остроге, а какой-то другой. Высокие хоромы, башенки сверху. Двор большой, богатый. А по двору идет Арина, красивая, в шелковом летнике, коса цвета спелой пшеницы вкруг головы обвита, по-бабьи. А рядом с ней малец такой забавный. И небо над головой – высокое-высокое, синее, чистое. Воздух чистый, прохладный, просто пьешь, а не дышишь.

Арина, сменившая Федора, неотрывно смотрела на улыбающегося во сне капитана. Как же хотелось прижаться к этой щеке, обнять, быть вместе. Как мечталось ей, что он – заморский принц, а она – царевна. Что спасает он ее от смерти, а потом сажает на коня рядом с собой. И поедут они по полю, а полю тому края нет. Чувствует она его руку, что гладит ее по плечу, спиной припадает к любимому…

Мечты это все пустые. Никогда не быть нам вместе. Судьба у нас такая. Да нет, не у нас – у меня. С малых лет я всем в тягость. Матушка из-за меня померла. Батюшка со мной мучился. Теперь вот Иван Васильевич. И добр он, а знаю, что и ему я в тягость. Вот насмотрюсь на родного моего человека, налюбуюсь, да и уйду в Христовы невесты. Буду Бога за него молить, хоть и не православный он.

За те дни, что Арина ухаживала за раненным Бейтоном, вдвойне стал он родным. Да что толку.

Шло время. За окошком потемнело, наступали сумерки. Бейтон вновь открыл глаза. И вдруг увидел ту, которая только что представала перед ним во сне. Девица Арина. Нет, его Арина. Добрая, нежная, внимательная. Мать его сына, хозяйка его большого дома. Он улыбнулся.

– Как ты хорошая?

– Что говоришь-то, Альфред Иванович?

– Какая ты хорошая, – поправился он.

– Какая же я? Обыкновенная, – привычно покраснела Арина.

– Нет. Ты – самая лучшая. Это правда, – Бейтон с усилием положил руку на грудь.

– Не говори, мой ладный. Поспи, – почти прошептала Арина.

Бейтон хотел решительно возразить, но… неожиданно для себя заснул.

С тех пор капитан шел на поправку семимильными шагами. Через неделю он уже ковылял по комнате, поддерживаемый верным Федором. Зато Арина появлялась все реже, а потом и вовсе пропала. Альфред удивился и огорчился этому, но особого значения не придал. Может быть, услал ее куда названый батюшка. А дела его шли все лучше и лучше. Еще через неделю он смог нанести визит воеводе.

Воевода встретил его приветливо, даже радостно. Долго хвалил за задумку, за мир с киргизами, за новых данников. Но дальше разговор пошел совсем не в том русле, какое предполагал Бейтон. С первых же слов чувствовалось, что что-то висит на душе у Бутурлина. Наконец, оно прорвалось. Воевода сел. Усадил капитана напротив и выгнал из комнаты не только дьяка и слуг, но и охрану с Федором. Когда они остались вдвоем, он, не глядя на Бейтона, проговорил.

– Ну, и что мы с тобой делать будем?

– О чем ты, Иван Васильевич?

– Ой, не виляй, Альфред Иванович! Я хоть и Кривой, а не слепой. Что с Ариной думаешь? Уж весь город судачит.

– Батюшка-воевода, так она ж за раненым ходила, не в кусты на свидание бегала. О чем же сплетни?

– Да о чем ты, немец? Любит она тебя! Уже ли не понимаешь? – взорвался воевода. – У нее теперь один путь – в монастырь.

– Но… но… я тоже ее люблю, – пролепетал ошарашенный Бейтон. – Почему она должна идти в монастырь?

– Какой ты, однако, тупой оказался. Ты – иноверец. Коли она за тебя пойдет, то я первый должен вас обоих смертью казнить. Понял?

Бейтон молчал. Он что-то слышал об этом. Но это, как тогда казалось, про других речь идет. Как же быть?

– Что же можно сделать, воевода? Не бывает, чтобы выхода не было. Что-то обязательно можно придумать.

– Что тут выдумаешь? Только если ты в нашу веру покрестишься. Потому не мне, а тебе думать нужно.

Бейтон ошарашено замолчал. Не то чтобы вопросы веры так уж его увлекали (да, честно сказать, он и не отличил бы одного проповедника от другого), но принять греческую веру значило отсечь от себя всякую надежду на возвращение домой. Постой… но ведь ты и не собирался возвращаться. Разве нет? Ты же сам думал, что идеал старости, высказанный поручиком Шпеером, тебе совсем не подходит.

Воевода тоже молчал, теперь уже глядя прямо на Бейтона. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, он проговорил:

– Вот что, Альфред Иванович, утро вечера мудренее. Подумай ночь, а потом мне скажи. Коли не хочешь веру менять, неволить не могу и не хочу. Служил ты мне верно. Дела делал добрые. Только видеть я тебя рядом тоже не могу. Выправлю я тебе грамоту и… катись в свою неметчину. А мы с Ариной здесь будем жизнь мыкать. А коли решишь иначе – быть тебе со мной, пока сам захочешь. Я вверх пойду, тебя за собой возьму. Не будешь на меня в обиде. А теперь ступай.