Сибирская сага. Афанасий Бейтон

Бейтон попытался вскочить, но не вышло. Силы еще не те. Держась за стенку, поковылял он в свою горницу. Дошел не без труда. В горнице никого не было – ни Федора, ни Арины. В горшке на столе стояли щи, лежал прикрытый рушником ломоть хлеба, кувшин с квасом. От мыслей голова пухла. Есть не хотелось, хоть еще утром сметал он за двоих и добавки просил. Завалился на кровать. По всему выходило, что нужно собирать вещи, распродавать добро и, пользуясь воеводской милостью, бежать домой. Денег, скопленных за службу, полученных от торговли да и всякими иными путями, не описанными в предписаниях, было у него уже к полутысяче дукатов. Не богатство, но на безбедную жизнь более, чем достаточно. Но… как же…. Как же воля? Как же этот мир, выстроенный его руками? Казаки, боготворящие «нашего немца»? Как же это все?

Через неплотно закрытую дверь уже довольно давно доносились какие-то неясные звуки. Капитан невольно прислушался: кто-то явно стоял за дверью, не решаясь войти. Вот долгий вздох, всхлип. Забыв про еще не вполне зажившую рану и слабость, Бейтон быстро, насколько смог, подошел к двери. Там стояла Арина.

– Уезжай! Уезжай! Не будет у нас счастья! Беда будет! – она причитала, как по покойнику. Плат сбился набок. Глаза налились слезами.

У Бейтона сдавило дыхание. Как же он мог? Воля? Слава? Все к дьяволу! Как он мог забыть о ней?! Осторожно, точно к стеклянной, капитан поднес руку к лицу любимой. Провел по щеке, по голове. Едва сдерживаемые всхлипы перешли в рыдания. Бейтон обнял ее, ощущая, как сотрясается в плаче ее тело. Прижал к себе. Арина подняла заплаканные глаза. В них явственно сквозили страх и недоверие. Не бывает так. Не должно быть. Не с ней. А губы звали, манили…

* * *

Было еще раннее утро, когда капитан, окончательно потерявший терпение, начал выхаживать у воеводских покоев. Солнце только показало малый краешек над тайгой; было прохладно. Лето осталось позади. Но капитану казалось, что и он, и мир – совсем юные, молодые. Вроде и зрелый муж, к четвертому десятку перевалило, а в душе все пело, как в семнадцать лет. Наконец, послышалось недовольное кряхтение, и в сенях показался воевода. Увидев Бейтона, он немедленно стряхнул остатки сна и спросил с недоброй ухмылкой:

– Ну, что решил, Альфред Иванович? Домой, как у вас говорят, nach Haus?

– Нет, Иван Васильевич, остаюсь я. Прошу руку вашей воспитанницы, – ответил Бейтон и низко до самого пола поклонился Бутурлину, едва не свалившись от непривычки.

Бутурлин медленно подошел к капитану, посмотрел в глаза собеседнику и, наконец, крепко, в охапку, обнял его.

– Знал я, верил я, что так все и будет. Будешь ты мне родич любимый, немец ты мой проклятый. И веру нашу примешь?

– Приму. Назад мне пути нет. Я остаюсь на Руси.

– Ну и славно. Я сейчас за попом Игнатом пошлю. Он все тебе растолкует, подготовит, а потом к государю отпишу о таком деле. Придет от него «доброе слово» – там и за свадебку.

– Это очень долго, воевода-батюшка…

– Ишь, какой нетерпеливый. Подожди уж. Все по-людски сделаем, чтобы потом никто косо не глянул ни на тебя, ни на Арину, ни на меня. Будешь ждать?

– Буду, – вздохнул Бейтон.

– Не кручинься, друже! Давай ради дела такого выпьем мы с тобой по чарке настоечки моей особой.

Выпили. Закусили кислой капустой. Немного отпустило.

– Ты вот что, – вдруг проговорил воевода. – Ты обычаев не знаешь. Не по злобе, а сделаешь не так. Пусть Федор от тебя сватом придет. Я его сотником жаловал. Не последний человек в Томске.

На том и порешили. Оставалось только ждать.

* * *

Вести из Москвы шли почти год. Молодые извелись уже. Хоть и виделись каждый день, разговаривали подолгу, а все не так, как хотелось. Бейтон успокаивал себя, полностью погружаясь в служебные обязанности и дела хозяйские. Воевода жаловал ему земли возле города. А где земли, там и хозяйство, за которым глаз нужен. Хозяйство росло. Первые несколько телок превратились в небольшое стадо, в свинарнике было тесно. Почти сто десятин пашни было засеяно в этом году.

Росли и доходы от торговли с воеводского благословления. Меха сверх ясака, рыба. Бейтон становился авторитетом не только среди служилых людей, но и среди купечества. К его словам прислушивались, предлагали вступить в долю. Конечно, он и сам отдавал себе отчет, что дело далеко не столько в предприимчивости, которой у него отродясь не было, сколько в статусе помощника воеводы да славе лихого атамана. Но от выгоды он не отказывался. Да и не в обычаях здешних было от нее отказываться. Отложенные в кубышке монеты удвоились.

Траты тоже оказывались немалыми. Дом, которого ему, пока он жил бобылем, хватало с избытком, оказался тесен – нужно было расширяться, достраивать. Пристроили второй этаж, расширили амбар, конюшню, всякие нужные в хозяйстве пристройки, скотный двор соорудили за домом.