Сибирская сага. История семьи

За баней и сараем был разбит небольшой огород. Вот такое обширное хозяйство получила моя мама! Ей все нравилось — весело сияло солнце, сквозь зелень проглядывали цветы, двор был чистый. Павел Платонович весело шутил над мамой, называя ее помещицей. В Красноярске мы сдали нашу корову Гапку в совхоз, а здесь нам обещали дать во временное пользование колхозную корову. Когда у нее родится теленок, мы можем сдать его государству или вернуть корову. Мама, как всегда, мудро заметила: «Поживем — увидим».

Зима 1946–1947 года оказалась страшнее войны. Для многих она стала последней. Отчим всякий раз, возвращаясь из очередной командировки по району, бывал потрясен и раздавлен тем, с чем ему приходилось сталкиваться. Люди вымирали целыми семьями, особенно в отдаленных маленьких деревнях и поселках, куда было трудно добраться. Как всегда, голод сопровождался эпидемиями и обострением хронических болезней. Павел Платонович видел опухших от голода людей, обессиленных и неподвижных, а помочь не мог. Приезжая домой, он плакал, рассказывая эти страшные истории, и мы плакали вместе с ним.

Шушенский район только образовался, запасов не было, так что помочь людям продуктами у новой власти не было возможности. Был запас семенного зерна, но никто не имел права к нему прикасаться. Обращались за помощью в другие, более благополучные районы, но помощь была разовой, в очень небольших количествах — везде был неурожай. Павел Платонович мотался по району неделями, приезжал худой, изможденный, часто завшивленный. Он заранее звонил маме: «Приеду вечером, топи баню». Мама готовила баню — носила воду из реки, растапливала печь. Перед баней мама ставила большой бак для грязной одежды, которую потом дезинфицировала в хлорке, пропаривала, стирала, гладила раскаленным утюгом. Так она избавлялась от заразы и паразитов. Это проделывалось всякий раз после командировок отчима по району. После процедуры очищения он выходил из бани, блаженно улыбаясь:

— Какое счастье быть чистым!

Я бежала через мост в чайную с маленьким молочником. Там уже знали, что мне нужно, — наливали в молочник сто граммов водки, и я несла ее домой. Павел Платонович уже сидел за столом, мама ставила перед ним стопку, наливала туда из молочника «боевые сто граммов» и подавала еду. Он залпом выпивал, быстро съедал все, что было в тарелке, и, едва добравшись до кровати, засыпал. Правда, поспать ему удавалось редко. Почти сразу раздавался звонок телефона, и Павел Платонович снова заступал на свой пост.

Мне тогда казалось, что можно сойти с ума от этих бесконечных ночных звонков и криков отчима в трубку. Слышимость была плохая, да и темы разговоров далеко не лирические. Напряжение нарастало, особенно во время посевной или уборочной кампании. Слова «заготзерно», «Ямки», «Каптырево» звучали так часто, что каждый раз, слыша эти названия от других людей, я вздрагивала от неприятного ощущения.

Всегда чего-то не хватало. В посевную — семян, в уборочную — техники, машин, людей, горючего и еще бог знает чего. Осенью все зерно шло в закрома государства, хлеборобам доставались жалкие остатки. Еды редко хватало до следующего урожая. Отчим негодовал:

— Ну почему с крестьянами поступают так? Когда же они заживут нормально, не голодая?

Случилось так, что в тяжелые для страны дни я видела рядом с собой таких сильных, мужественных, красивых людей, как мой папа и мой отчим. Благодаря им у меня осталось мнение о коммунистах как о людях, преданных стране, делу, которому они служили добросовестно и честно. Я понимаю, почему мы победили фашизм в той страшной войне. Думаю, что и другие мои ровесники, рожденные до войны и рано повзрослевшие, помнят своих отцов и дедов, их повседневный подвиг и невероятную силу духа.

Гнедко

Работа отчима была связана с поездками по району. А на чем ездить? Автомашин мало, а легковых и вовсе только две. Использовали, как всегда на Руси, лошадей. Отчиму выделили жеребца, которого списали с ипподрома и вместо красивого имени Варган стали называть Гнедко. Простецкая кличка, впрочем, не мешала ему чувствовать себя по-прежнему породистым, смелым, быстрым животным. Это был крупный, с гордой осанкой гнедой жеребец, всегда ухоженный, чистый, с блестящей шерстью. Он никогда и никому не позволял обгонять себя на дороге, не важно, во что он был запряжен — в легкую повозку или телегу.

За Гнедко ухаживал конюх, он же кучер, — дядя Коля. Было ему около пятидесяти, на фронт он не попал по состоянию здоровья. Кроме того, он заикался и поэтому очень странно разговаривал. Надо было иметь огромное терпение, чтобы выслушать дядю Колю до конца. Например, он собирался сказать «Павел Платонович». Звучало это так:

— Хн-хн, это, Павел, это, хн-хн, это, Плато-хн-хн-нович, — и так почти каждое слово.

Я часто хотела ему помочь и за него докончить фразу, но не тут-то было. Дядя Коля считал, что обязательно должен все сказать сам. Слушать такой разговор со стороны было или смешно, или очень горько. И все-таки мы быстро привыкли к дяде Коле, и он к нам тоже — казалось даже, что он меньше стал заикаться.