Сибирские перекрестки

Родительский день на Фоминой неделе[25]. Для матери этот день был вроде бы праздничным. Однако она, несмотря на это, с самого утра ушла куда-то на заработки: не то что-то белить, не то красить. Алена верила в бога, и не то чтобы очень, но верила. Причем как-то странно, вполовину, считала, что он есть, а вот строго соблюдать все церковные заповеди и праздники не могла. У нее не хватало на это выдержки и духу. Да и сама жизнь у нее катилась таким колесом, что не много давала времени задуматься о боге. Поэтому с церковными праздниками она поступала на старый крестьянский лад: если он выпадал на то короткое, редкое у нее, свободное от заработков время, то она его отмечала. В такой день, приодевшись, она отдыхала, с обязательным посещением какой-нибудь соседки. Подруг у нее не было, вернее, все они остались в детстве и юности, а сейчас их заменили соседки и товарки по заработкам. Менялись заработки, менялись и товарки. Но не пойти к соседке в праздник – это уже не праздник. Если же припирало и приходилось работать, как, например, сейчас в поминальный день, то о празднике она только вспоминала и, сокрушенно качая головой, говорила: «Грех какой нынче-то работать! Да, ничего – бог простит!»… И, по-видимому, тот прощал ее и был добрым, как думали Симка и Гошка, так как никогда и никто из них не был наказан. Сколько было гроз, молний, все они прошли, не затронув их семью. А малыши верили матери и верили, что бог наказывает именно громом, рассерчав, разгромыхавшись на грешников. И Симке с Гошкой казалось, что бог где-то там, наверху, колотит в их железную ванну с таким же грохотом, как будто какой-нибудь подвыпивший средневековый рыцарь в доспехах не по росту отплясывал гопака там, наверху, в приемной у господа бога. А эту ванну они ненавидели и боялись до содрогания своей малой воробьиной душой. И от этого страха перед ней они изредка колотили ее палками, барабаня в огромное плоское оглушающее дно, словно мстя ей за те долгие зимние часы, проведенные в ней, в темноте под одеялом, куда садила их мать, когда возила в детский сад. И малышам казалось, что и бог тоже любит колотить в эту железную ванну и так же надрывается в крике, как Симфония Ивановна, воспитательница из их детского сада, которую, должно быть, бог тоже невзлюбил и наградил, помимо громкого и скрипучего, как ржавый колодезный ворот, голоса, лицом цвета перезрелого помидора и широко поставленными бесцветными глазами, которые, казалось, смотрят на всех сразу и в то же время никуда. И от этого у них появлялось ошалелое неприятное чувство, что от ее глаз некуда скрыться, хотя на самом деле она не смотрела ни на кого и ничего не видела, потому что была близорукой. Кроме того, Симфония Ивановна во всем любила порядок. Это была ее слабость, достоинство и крест для других. К тому же у нее было испорченное кем-то в ее далеком детстве чувство юмора, и, чтобы вернуть то немногое утерянное ею в этой области, она постоянно тренировалась над своими подопечными, которые, благо для них, не всегда и не все понимали. И эта слабость награждать мальцов кличками сильно ей нравилась. В этом ее ум был верхом изощренности, должно быть, все того же бога, который в остальном трудился над ней, по-видимому, в конце квартала, или куда-то спешил и кинул свою работу на полпути к какой-то незавершенной непонятной ни для кого цели, или слабо потрудился, как и над всем остальным в ней. Фигурой Симфония Ивановна, по-видимому, вполне оправдала надежды своих родителей на необыкновенность своего чада, сгоряча давших ей столь пышное бессмертное имя. Ростом она была чуть выше среднего – для женщины – в плечах косая сажень, как любили говорить в старину, если хотели подчеркнуть молодецкую удаль, с фигурой без всяких ненужных изяществ, намекающих на что-то, подобное талии, свойственной светским женщинам, слепо, до голодных обмороков, следящих за своими совершенствами. В общем, она была рублена с немалым запасом прочности, очевидно, на какие-то перегрузки. Ела она много, сытно, от души, позволяя себе эту маленькую слабость, несмотря на послевоенные голодные годы, не худела, поддерживая в отменном состоянии здоровый дух и громадный бюст, придающий ей внушительный и авторитетный вид Триумфальной арки.

* * *

В этот год Акимке стукнуло уже двенадцать лет. Из них последние шесть все были голодные. А сытые остались, как иногда казалось ему, в его несуществующем уже детстве, которого, в общем-то, у него и не было. Оно мелькнуло короткими радостями самой первой детской беспомощности и без перехода и подготовки выкинуло его в неуютную и холодную взрослую жизнь.