Сибирские перекрестки

Минька отвел глаза от темного, непонятного лица батюшки, скользнул взглядом по белому, слоновой кости, синолойному кресту у него в руке, по тучной фигуре, его взгляд уперся в ноги попу, около которых лежал раскрытый мешок из белой холстины, полный поминальной шамовки, поминалки, как говорил Акимка. Там, в мешке, горкой лежали шаньги, под ними были видны пряники и пирожки.

Минька стал по-быстрому креститься и кланяться почти до самой земли, к ногам попа. При этом, не отводя завораживающего взгляда от мешка с еще свежими шаньгами, от которых тянуло пьянящей сытостью и сладостью еды. От голода и запахов свежей стряпни у него сильно засосало и заурчало в животе, закружилась голова, и чтобы не упасть, он перестал кланяться и пристально, вопросительно посмотрел на попа голодными, не по-детски серьезными глазами. Поп же, заметив этот взгляд тощего бледного пацана, не переставая махать крестом, с трудом наклонился, захватил толстыми короткими пальцами три шаньги, протянул Миньки, кивком головы давая понять, чтобы он взял их.

Минька ухватил шаньги в охапку, прижал руками к груди и, забыв перекреститься и поблагодарить попа, побежал назад. Запыхавшийся, радостный, он подбежал к братьям и с гордостью протянул шаньги Акимке.

– Ну, Минька, молодец! – довольный, оживился Акимка, дружески похлопал братишку по спине и тут же раздал шаньги братишкам.

Шаньги исчезли мгновенно, не принеся сытости, растревожив голодные животы. Братья заозирались вокруг, присматривая, где бы еще можно было поживиться. Но люди, проходя мимо, изредка бросали равнодушные взгляды на кучку малышей, провожающих их голодными, просящими глазами, и куда-то сосредоточенно спешили. Торопливо освятив у попа узелки, они разбегались по кладбищу и исчезали за могилками, крестами и оградками.

– Симка, а ну-ка, теперь ты! – повелительным тоном приказал Акимка. – К попу, как Минька!..

От этого окрика Симка испуганно втянул голову в плечи, стараясь стать незаметным, виновато глянул на братишек.

– Я не умею… – жалобно протянул он.

– Жрать можешь, а это нет! – сорвался на крик Акимка. – Иди, иди!..

– Что пристал к нему? – вступился за младшего брата Минька. – Давай, я схожу!

– Тебе больше не даст! Не суйся!

– Тогда иди сам!

– И мне не даст, – как-то сразу обмяк Акимка, виновато посмотрел на братьев. – Я уже пробовал, не вышло… Почему-то не дает! – печально протянул он.

Братья разом повернулись в сторону Симки и посмотрели на него. А тот, видя, что ему никуда не деться и очередь за ним, и ему придется бежать и клянчить у попа шаньги, испугался еще больше. Ноги подкосились, не слушались и словно приросли к земле… Он боялся попа, его заросшего бородой темного лица, но сильнее страха был стыд. Ему почему-то было стыдно протягивать руку за подачкой. Никто и никогда не говорил ему, стыдно это или нет. Но он чувствовал, что это стыдно, и понимал, что шаньги попа, что тот может ничего не дать. А это для него было бы еще хуже, чем протянуть руку. Сильнее стыда была бы горечь оказаться с пустой рукой.

И Акимка, видя, что Симка стоит и не может решиться, грубо толкнул его к попу…

И Симка, как во сне, двинулся в сторону батюшки… Как он крестился и кланялся, он не помнит – пришел в себя уже с шаньгами около своих братишек. Опомнившись же, он вдруг беспричинно рассмеялся, засуетился и неожиданно для всех отказался от своей доли, чем немало удивил братьев, которые, не задумываясь, тут же с удовольствием съели его долю.

Шаньги от поповского поминальника исчезли быстро, а к этому времени ушел от церкви и поп. Сообразив, что у церкви больше делать нечего, братья двинулись по кладбищу, равнодушно оглядывая могилки, но приглядывались к людям, которые поминали своих родственников.

По кладбищу они бродили долго и безрезультатно. А когда поняли бесполезность этого, то направились за город – в поле, добирать до полного живота саранками, пресные луковицы которых были невкусные, однако съедобные и хорошо заглушали голод.

Домой они вернулись к вечеру. Матери еще не было. Идти в свою темную землянку не хотелось, так как там, в дальнем углу, заплесневелом от постоянной сырости, всегда было полно шустрых и нахальных тараканов, бойких мокриц и жирных длинных двухвосток, неповоротливо виляющих, как бабы, толстыми, откормленными туловищами, поспешно, спасаясь от опасности, заползая в щели. Вечером, когда темнело, начинали бесшумно бегать из одного угла в другой наглые мыши. Еще позже, ближе к ночи, из того же угла вылезали крысы, неспешно и медленно таща за собой длинные толстые и прямые, как карандаши, отвратительные хвосты, словно осознавая себя хозяевами царства ночи.

Симка и Гошка как самые маленькие спали на полатях – высоко, под самым потолком. И вечером, когда глаза привыкали к темноте, они с высоты полатей наблюдали с замиранием сердца за этими тенями, бегающими из угла в угол и всегда исчезающими в том дальнем углу, который от этого, казалось, был напичкан всякой живой нечистью.

* * *