Сильные мести не жаждут

Толпа зашумела, кони рванули, люди шарахнулись в разные стороны, откуда-то появился немецкий мотоцикл, полицаи, опомнившись, погнались за подводой, а обезумевшие кони уже летели по огородам, на выгон, к реке, и немцы с полицаями за ними со своими пулеметами и все стреляли вслед. Подвода вместе с конями свалилась с крутого берега в реку, немцы еще несколько раз выстрелили куда-то вниз, и каждый выстрел ударял по деревне, как черная молния. Десять дней не разрешали хоронить Антонину Антоновну, чтобы нагнать еще больше страха на людей. И десять дней ее мать — сухонькая старушка в черном платке — сидела над убитой, у реки.

Маринка, возвратившись домой, не могла ни пить, ни есть, все перед глазами была убитая учительница…

Как-то прибежала домой с работы покормить отца, он себя плохо чувствовал, сидел на скамеечке у печи и курил самокрутку.

— Вы почему не в кровати? Ну-ка ложитесь! — прикрикнула на отца Маринка. — Одну простуду еле выгнали, теперь новую ищете?

— Э-э! — отмахнулся рукой отец. — Черт с ней!

До войны он считался лучшим скирдовальщиком в поле. Такие скирды делал, что, говорят, с них Чернигов можно было увидеть. Но однажды упал на вилы и покалечился. Когда началась война, в армию его не взяли, и немцы тоже не обратили на него внимания: калека.

— Плохо вам, батя? — наклонившись к отцу, спросила Маринка.

— Хрисантий приходил, — не отрывая взгляда от печи, произнес отец. Сорочка из темного ситца потемнела на спине от пота.

— И что?

— А вот то! — не поднимая головы, ответил он. — Сколько можно спасать тебя от этой аспидской Германии? Как возьмут они верх, никакого спасения не будет.

— Не возьмут, батя, — уверенно сказала Маринка, снимая с головы мамин платок.

— А знаешь, что Хрисантий говорит?

— Вам лучше знать, — ответила она, предчувствуя что-то недоброе.

Отец проковылял к окну, как будто для того, чтобы лишний раз убедиться, что никто их не подслушивает, выпрямился и тихим голосом сообщил, что немцы теперь рыщут по селам, невинных расстреливают.

— За что же невинных? — испуганно спросила Маринка.

— Это — супостаты! Кара божья! — рассердился отец. — А ты по селам болтаешься. Вот как возьмут они свое, тогда и здесь спасения не будет.

Маринка молча смотрела на отца. Он еще больше рассердился:

— Чего смотришь?

— Смешно, — заговорила Маринка. — Красная Армия придет, а с ней и Николай, братик мой старший. Да и вы сами не верите в эту божью кару.

— Я Хрисантию верю, — буркнул отец и насупился. Самокрутка дымилась у него прямо под носом, и казалось, что узловатые пальцы отца вот-вот обожгутся о нее. Он вернулся к печи, с трудом нагнулся к дверце и со злостью бросил туда окурок. — Пока власть у немцев, нечего крутиться у них на виду.

— Страшно боюсь я их власти! — отрезала Маринка, чувствуя, как после спора с отцом на душе становится легче, появляется уверенность.

— Власть, — конечно, сила, — буркнул отец.

— У нас тоже сила. Говорят, скоро сигнал будет, чтобы во всех деревнях жгли управы и резали немцев.

— Что?.. — вздрогнул отец, и в его глазах промелькнула не то насмешка, не то подозрительная настороженность. — Откуда знаешь?

— Люди говорят.

— Дура! — хрипло выдавил отец. — Молчи, не то прибью!

Маринке стало смешно.

— Вы что, отец?.. Хватит того, что нас фашисты убивают.

Ей недавно стукнуло семнадцать. С виду — простенькая, тонкобровая, но во взгляде, в красиво поднятой голове чувствовались порывистость, еще не пробудившаяся сила. Перед самой войной окончила девятый класс, была отличницей, в школьном хоре никто лучше ее не пел. Маринка, Маринка, в Киев поедешь, соловьем на всю страну петь будешь… Ой, Марина, где те мечты? Какими ветрами разметало их, на каких пожарищах они сгорели? Немцев, правда, в их деревне почти не видели, война прошла стороной, ее огненные смерчи пронеслись по большим дорогам, по магистральным направлениям. Но в Жабянцах слышали, что враг уничтожает все на своем пути, что наших пленных тысячами расстреливают в лагерях, что, мол, не будет уже Советской власти и что будут фашисты всех выселять, вырезать, травить под корень, а эта земля будет принадлежать отныне и навечно немецкому рейху, немецкому оккупационному режиму. У фюрера — миллион танков, кричало радио, у фюрера лучшая в мире авиация, фюрера ничто не может остановить, он — само провидение, сам перст божий, которому обязаны покориться рабы на всех завоеванных рейхом территориях…

Кому-то должна была Маринка излить сейчас душу. Подалась через огород к Фросе — подружке. А там сплошные слезы. Возвратилась Фросина мать из дальних краев, разыскивала пленного мужа. Все лето проходила. Почерневшая, измученная, еле доплелась назад, в Жабянцы. Узнала, что муж в плен не сдался и погиб в первом же бою на границе. Траур сейчас в доме, глаза опухли от слез.

Фрося вывела подружку в сени.

— Что мне делать, Мариша? — сквозь слезы спросила Фросенька. На ней длинная темная юбка, кофты нет — в одной сорочке с широкими бретельками на белых плечах. Маленькая Фрося в последний год стала выглядеть старше, даже голос изменился.