Сильные мести не жаждут

Он отпустил Марину. Она побежала, не чувствуя под собой ног. На первом же большом перекрестке, около сожженного дома с колоннами, увидела землячку.

Фрося, с карабином за спиной, с красными флажками в руках, как увидела Марину, так и застыла на месте. Ничего не может произнести, только ловит ртом воздух, как рыба, а в глазах — радость.

Марина — куда там! — в офицерской шинели, стянутой в талии широким ремнем, густые волосы закручены на голове блестящим узлом, а на Фросе шинель сидит мешковато, словно с чужого плеча.

Обнялись посреди дороги и замерли. Неожиданно Фрося выпрямилась, поправила карабин, и ее рука с флажком взлетела вверх. Шла колонна «катюш», зачехленных, грозных, и Фрося направила их куда следует.

Вечером Марина сидела у подружки. Просторный старенький дом, где разместились регулировщицы, на полу аккуратные домотканые дорожки, кафельная печь, в углу — большой фикус в кадке.

Фросенька, сняв шинель, стала такой, какой ее помнила Марина в Жабянцах, — круглое личико с широкими светлыми бровями, глаза поблескивают несмело и как будто виновато. Хоть не такая она уже и несмелая, вон куда ее солдатская судьба занесла. Рассказала, как недавно, месяц назад, ворвались к ним, в Жабянцы, советские танкисты. Прижали фашистов к болоту и огнем по ним, огнем!.. Те сначала не хотели сдаваться, но к вечеру не выдержали. Среди них три полицая было. Только Гаман, хитрая бестия, удрал. Вот тогда Фрося и присоединилась к действующей армии. И Галя Потапчук, и Тоня Северинова. Все надели солдатские шинели.

— Ты уже как командирша! — с восторгом сказала Фрося, оглядывая со всех сторон Марину.

Та рассказала ей про Павла. Фрося слушала ее молча, глотала слезы. Вспомнила летчика, которого Павлом звали. Славный был парень, светловолосый, стройный.

— Нет, Фрося, Павел чернявый, — поправила ее чуть ли не с обидой Марина. — Он у меня на цыгана похож.

Фрося виновато закивала. А потом взяла Марину осторожно за руку и робко спросила:

— А ты что же?..

— Служу, как видишь, — резко ответила Марина.

— Ты разыскивала его?

Поднялась, заученным жестом военного человека расправила под ремнем гимнастерку.

— Где разыскивать? В этом аду?

— А ты ждешь его? — снова несмело спросила Фросенька и, видно, сама испугалась своих слов.

Марину кольнула обида, кровь ударила в лицо. Мелькнула смутная мысль, что Фросенька заподозрила ее в измене.

— Ну… такое говоришь!.. — произнесла чужим, грубым голосом бывалой фронтовички.

— Я же только… — Фрося, растерявшись, обняла подругу. — Говорят, если очень ждать, обязательно вернется.

В комнату заползли сумерки, и Фросе начало казаться, что перед ней не ее давняя подруга, милая ее сердцу Маринка, а кто-то чужой, случайный, очень важный.

— Жду ли я Павла? — нарушила устоявшуюся тишину Марина. Подумала немного и сама ответила с горькой улыбкой: — Да я его и не отпускала от себя… Он со мной все время. Каждую минуту. Спать ложусь — со мной. Иду в операционную — и он туда же…

Пришла хозяйка дома. Слышно было, как возится около печи, стучит заслонкой, моет посуду. Открыла дверь и внесла керосиновую лампу, осторожно придерживая рукой стекло.

Марина, глянув на ее освещенное светом лампы лицо, поразилась ее красоте. Чернобровая красавица с тяжелой косой, в белой вышитой кофте. Лет тридцати, не больше, но еще полна девичьего обаяния, нерастраченной женской силы.

— Вы чего, солдаты, горюете? — весело бросила им. — Сейчас ужинать будем.

Лампа постепенно разгоралась, в комнате уже было просторнее и светлее, за окном дружными голосами пели маршевые колонны — задорные, веселые голоса новобранцев. Пели так, словно на маневры собрались. Будут им еще маневры, омытые кровью… Марине это пение разрывало душу, нагоняло тоску. Ранила ее своими расспросами Фрося. «Ждешь — не ждешь…» Разве вся война — это не ожидание? Все кого-то ждут… И еще, может, свою последнюю пулю, хоть и проклинают ее, убийцу, хоть и страшатся самой мысли о ней.

А может, Фрося и правду сказала? Разве не было так, что образ Павла порой начинал тускнеть, виделся ей в каком-то тумане, в легкой дымке? Не обманывала сейчас, говоря, что без Павла не может и минуты прожить, но можно ведь и весь век носить в себе эту память, словно зарубцевавшуюся рану, словно болезненный осколок в сердце.

Хозяйка пригласила к столу. Разговорились. Она рассказала о себе, о своем муже:

— Он у меня в эвакуации…

У ее мужа была бронь, он вывозил какие-то ценные документы, когда в сорок первом подошли немцы. И застрял там, в тылу…

— Я партизанам зимой хлеб носила в лес… Два раза меня в гестапо тягали. Вот… — Она протянула свои широкие ладони. — Нагайкой по пальцам… А он… ревностью донимает… в письмах…

— Все у вас будет хорошо, — утешала хозяйку Марина.

* * *