Симонов и Цапля

До общежития мы шли молча, отдыхая после непростого дня и настраиваясь на шумную вечеринку. На дворе стоял уже конец мая, притихший город был погружен в белесые сумерки и собирался спать стоя, так и не ложась. Было безветренно, но не душно; первый, необычно ранний тополиный пух стелился по теплому асфальту и образовывал на нем мягкие островки. Там и сям появлялись из подворотен торопливые силуэты, чаще парные; их приглушенные шаги удалялись от нас в сторону Невы, к центру притяжения белой ночи. Студенческие экзамены были еще в самом разгаре, но общежитие уже паковало чемоданы; лето вступало в свои права и звало куда-то далеко, к жаркому морю, к любимым и родным – такое настроение передавалось мне в те дни от студентов. Я с грустью думал о том, что и сам бы с удовольствием отправился сейчас к любимым и родным, но все они – давно уже окаменевшая история, а на Лемнос, по которому я сильно соскучился, мне из СССР не выехать. Мне в который раз предстояло одинокое пыльное ленинградское лето, и я пока не знал, чем занять его.

Около девяти вечера мы вошли в комнату подруги Ирины, где уже собрались студенты и был накрыт веселый стол в стиле «кто что принес».

– Ба, тяжелая артиллерия подоспела! – тут же послышались возгласы. – Папа Цанский собственной персоной, и Яков Семенович тут.

Ирина поставила на стол салат, приготовленный ее мамой, и мы под шуточки и ухмылочки присоединились к веселью.

– Так вот, – говорил один из студентов, – экзистенция есть ложь, и поэтому ее не нужно серьезно воспринимать, а нужно ее серьезно запивать. Выпьем!

По рукам пошла большая трехлитровая банка с пивом.

– Чем докажешь свою экзистенцию, Папа Цанский? – выкрикнул тот же студент, высокий черноволосый парень с серьгой в ухе.

– Видите ли, дети мои, – отвечал Савелий, – я имею привычку мыслить. Водится за мной такой грешок. Так вот, согласно Декарту, «Я мыслю – следовательно я существую». Вот вам и все доказательство моей экзистенции. А вот насчет вас я не уверен. Хотя пива после вас в банке становится меньше.

– Ага! Так вот он – подлинный критерий экзистенции: «Пива после меня в банке становится меньше – следовательно я существую», – вскричал черноволосый парень.

Студенты веселились, а я вдруг улетел мыслями куда-то далеко, в начало семнадцатого века, когда, после смерти Джона, я вернулся во Францию и начал плавать с ганзейскими купцами в поисках моей цапли. Я часто бывал тогда в Амстердаме и познакомился там с Декартом. Мы хорошо сошлись с ним и провели вместе немало веселых и интересных бесед; он ценил мое знание языков, а я – его острый и проницательный ум. Я вдруг явственно вспомнил обстановку и общество тех времен, одежду, выражения лиц, привычки и развлечения, и даже вкус тогдашнего пива. Я припомнил запах свежей рогожи и плохо выдубленных овечьих шкур, боль в ступнях от ношения грубых морских сапог, и тихий вечерний перезвон рыбачьих колокольчиков. В голове у меня прокрутились разом все мои разговоры с Декартом, я вспомнил его смех, прищур его глаз и манеру подтрунивать над собеседником.

Я, наверное, долго пребывал в своих воспоминаниях, потому что когда меня растормошила Ирина, в банке уже почти не оставалось пива.

– Яков Семенович задумался о своем. Не интересна ему эта молодежь, – сказал кто-то.

– А вам, Яков Семенович, какой критерий экзистенции ближе – Декартов или пивной? – спросил Савелий.

Но я еще не вполне вернулся в реальность, и не до конца понимал, что происходит вокруг меня. Где я? Кто все эти люди? Какой сейчас век? Я настолько явственно ощущал себя только что в Голландии семнадцатого века, что теперь никак не мог вернуться назад. Вон там сидит Швелий – с ним все понятно. Но остальные-то кто? Вон девушка постарше других, с некрасивым лицом, я знаю ее. Я даже, кажется, влюблен в нее? Ага, ее зовут Ириной, и она тоже математик. Медленно, тяжко возвращался я в реальность, выпутываясь из липкой паутины прошлого; голландское покрывало нехотя сползало с моих глаз.

– Что с вами, Яков Семенович? – спросил Савелий.

– Так, ничего, все в порядке, извините, ребята. Задумался я что-то о вашем Декарте.

– И что надумали?

– Знаете, не помню я что-то, чтобы он говорил «Я мыслю – следовательно я существую».

– То есть как это – не помните? – хором спросили студенты. – Это исторический факт, во всех книжках это написано.

– Во всех книжках? Ну знаете, мало ли что в книжках написано. Много анекдотов всяких в книжках написано о старых временах. Не говорил он так. Хотя погодите, дайте подумать.

– Чегооо? – протянули студенты.

Я опять погрузился в воспоминания о Декарте, но вынырнул из них на этот раз быстро и с готовым ответом для всей компании.

– Послушайте вы, двадцатый век! – вскричал я, хотя вовсе не хотел говорить ничего такого.

– Чегооо? – опять протянули студенты.

– Двадцатый век слушает! – бодро заявил Савелий, – вещайте.