Симонов и Цапля

К несчастью, худшие опасения моих крестьян в конце концов все-таки сбылись. Осенью 424 года в мое поместье прибыл императорский посланник, сопровождаемый верховой стражей, и передал мне указ Флавия Иоанна, в котором мне предписывалось в течение двух недель покинуть территорию Римской империи. Указ аннулировал мой титул, выданный Валентинианом и лишал меня всех земельных владений. Бумага уточняла, что суду я не подлежу, так как в происходящем в моем поместье виноват не я, а мой отец, но отныне мне и моим наследникам не позволяется жить на землях, подвластных западному и восточному императорам.

Известие это не было полностью неожиданным для меня, определенные слухи уже давно просачивались из столицы; моим соседям-феодалам и церкви, видимо, удалось наконец убедить центральную власть в том, что по всей в Аквитании крестьяне требуют неслыханных прав и свобод, и дело непременно идет к восстанию. Я немедленно отправился в Рим и просил аудиенции императора, но принят не был и столкнулся с нарочито грубым и враждебным обращением. Самое ужасное было то, что крестьянам моим, похоже, грозило наказание: у них собирались отобрать часть имущества, нажитого за время моих сниженных податей; гимнасии и поместный суд, разумеется, должны были быть закрыты. Увы, я совершенно ничего не смог тогда поделать для облегчения участи моих крестьян, и сильно переживал об этом. Злой и расстроенный, посланный «к чертям собачьим» в приемной Флавия Иоанна, я решил отправиться точно по назначению, и отплыл на большом торговом корабле на Собачьи острова, лежащие напротив побережья Мавритании, в четырех днях пути от Геркулесовых Столпов. Об этих островах я слышал еще от отца Хасмик – он плавал туда в надежде раздобыть секрет изготовления пурпурной краски, и кажется, вернулся назад ни с чем.

На корабле я познакомился с посланником из страны шелка, который плыл еще южнее, к берегам слоновой кости. Низкорослый и желтокожий, он разговаривал на латыни с ужасным акцентом, но говорил вещи, диковинные для римского уха. Во время плавания он много рисовал, и стиль его искусства также был удивителен для меня – поистине, как писал Луций Флор, эти люди «живут под другим небом». По вечерам, в то время как все остальные пассажиры и члены экипажа резались в табулу и накачивались вином, он сидел на корме корабля в позе лотоса и медитировал. Он рассказывал мне, что в южной части его страны, также как и в Индии, медитация широко распространена, с ее помощью люди на время уходят от реальности, отключаются от горечи жизни, от переживаний и проблем. Я предвкушал, что на Собачьих островах мне тоже придется впасть в одну нескончаемую медитацию, и внимательно слушал эти рассказы.

Я поселился в безлюдной части самого западного из островов, и действительно, за неимением абсолютно никаких целей и занятий, предался стремлению умереть заживо. Я уже давно знал, что утонуть у меня не получится, что акулы всегда обходят меня стороной, и что все мои попытки свести счеты с жизнью обречены на провал и лишь принесут мне мучительную боль выздоровления. Поэтому я поставил себе целью просто отключить сознание и погрузиться в бессмысленное, безотчетное состояние. Я чередовал медитативную изнуряющую йогу с тяжелым бесполезным трудом, таким, как перетаскивание камней с одной части пляжа на другой, и с большим или меньшим успехом убил так десять лет. Плохо помню, что я ел и где я спал в те годы – я не отмечал этого в сознании, я старался вообще ничего не замечать и существовать самопроизвольно. После тяжкого, утомительного труда я не давал себе отдыха, мешал себе уснуть ночью, чтобы подольше забываться во сне днем. Для этого я ложился спать на песок рядом с водой и только успевал погрузиться в сон, как прилив уже будил меня, я отходил на десять шагов и ложился там, но вскоре прилив вновь сгонял меня с места. В редкие минуты просветления я казался себе уже не живым человеком, а ходячей книгой, которую по ошибке оживили, в которой записана куча историй, но которая вовсе не предназначена для жизни – уделу людей и животных. Мне как будто удалось жить механически, но при этом откуда-то со дна притупленного сознания время от времени все-таки доносился до меня слабый сигнал о том, что я жив, что мое полуобморочное времяпрепровождение – это всего лишь обман, искусственное наваждение; этот сигнал мне уже никак не удавалось подавить. Сознание все-таки прорывалось наружу, и в такие моменты я осознавал, что бесконечно так тянуть не смогу и этот период когда-нибудь закончится. И что тогда впереди? От ужаса, вызванного этой мыслью, я немедленно начинал снова таскать камни или лазать по скалам, чтобы быстрее забыться вновь.