Симонов и Цапля

Нет нужды описывать то изумление и потрясение, которое владело мной после этого невероятного открытия; я долго не мог привыкнуть к своему новому состоянию и отношению к жизни – ведь я больше не должен был искать себе целей и смыслов, придумывать, чем заполнить время; у меня была теперь вполне конкретная миссия – выполнить сказанное в моей искупительной записке. Уныние и безысходность покинули меня и уступили место ясному чувству, что теперь все в моих руках, что жизнь бесконечная – уже не мое проклятие. Было, однако, понятно, что жить я должен среди людей, что предаваться светлому отсутствию и слиянию с природой где-нибудь на греческих островах у меня уже не получится. Задача, стоящая перед мной, хотя и представлялась мне почти невыполнимой – ведь мало кто полюбит всем сердцем такого, как я, но при этом на ее решение мне отводилось сколько угодно времени. «В конце концов я обязательно справлюсь с этой задачей», – так думал я поначалу, но мой оптимизм заметно поубавился после ста с лишним лет приключений и поисков настоящей дружбы и любви.

Я убедился в том, что человек не может любить того, кто страшно далек от него, а ведь я именно был страшно далек от рода человеческого. В самом деле, разве не чувство общности роднит людей? Когда двое лелеют в душе одни и те же порывы, тихо скрывают похожие недостатки, когда они оба в чем-то превосходят друг друга, а в чем-то уступают друг другу, и рады и научить и научиться, и поддержать и быть поддержанным, когда мужчина счастлив оберегать, а женщина счастлива заботиться – разве не это рождает настоящую любовь? Или, может быть, восхищение личностью рождает ее? Но как я, древнейшее ископаемое, живущее в своем собственном ископаемом мире, могу быть истинно близким чьему-то современному сердцу? Как могу я вызвать просветляющее восхищение, если все то, что мне действительно дорого, не может даже почувствоваться теперешними людьми? Примерно такие вопросы мучали меня большую часть шестого и седьмого веков, по мере того, как я терпел поражение за поражением в моих попытках сблизиться с людьми и вызвать в них истинное чувство.

Кто же сможет искренне полюбить меня? Друг, верный ученик, последователь во взглядах? Но чему такому особенному могу я научить людей? Разве я хоть сколько-нибудь сравним с Иешуа, или даже с Филостратом? Нет, я решительно не видел себя тогда в такой роли, не представлял, как возможен такой ученик. А вот с женской любовью все было гораздо яснее, проще, и казалось, достижимее; я решил сконцентрироваться на ней, но мои иллюзии на этот счет постепенно, год за годом, десятилетие за десятилетием, рассеивались.

Разумеется, мне была доступна страсть, да и женщины способны были испытывать влечение и слепую страсть ко мне; я был эстетически привлекателен для многих и имел связь с десятками женщин в те годы, но всякий раз, когда страсть насыщалась и начинала вянуть, на ее месте не образовывалось ничего, кроме пустоты и отчуждения. Женщины, как я воочию видел, иногда очень хотели и старались, но не могли заставить себя полюбить меня; то же самое происходило и со мной – моя чертова отстраненность проникла слишком глубоко внутрь моего существа, я не умел ценить ничего из того, что ценили мои бедные смертные женщины, я не умел искренне разделять их радость, а неискренность – лучший разрушитель отношений. Я честно демонстрировал женщинам того, кем я был на самом деле, я просто и естественно, без всяких усилий, восхищал их мудростью, опытом, силой, и знанием жизни, но вскоре убедился, что их восхищение было сродни восхищению сказочными способностями Зевса или Аполлона. Это восхищение не просветляло моих женщин, не перерастало для них во внутренний праздник души, как когда-то восхищение Первоучителем просветлило меня и переросло в праздник моей души. Это восхищение не вызывало в них нежные чувства ко мне – наоборот, оно убивало самые зачатки этих чувств; все эти женщины в конце концов начинали страшиться меня и исчезали из моей жизни. Я понимал, что им, на самом деле, сильно не хватало во мне приземленности, простоты и хоть какой-нибудь слабости или уязвимости, но я никак не мог играть какие-то роли и выглядеть не тем, кем я был в действительности – такие мои попытки всегда неизменно проваливались, и скорее раньше, чем позже.