Симонов и Цапля

Конечно, я был убит. Мой план на Фину был убит. Я был всегда совершенно уверен, что Фина не знает моей тайны – она никак не могла знать ее. Я строго следил, чтобы Фины не было рядом, когда я рассказывал ее бабушке о моих делах. И бабушка клялась мне, что не выдаст мой секрет, а она была из тех, чья клятва тверже гранита – уж я-то повидал людей и точно знал это. Весь мой план строился на том, что девочка не знает моей тайны, но теперь Фина была совершенно права, теперь настоящее предательство с ее стороны было невозможно. Чертово знание, оно все убивает. Без него у нас были бы шансы, а теперь все пропало.

– Бен-Шимон, пожалуйста, выгони меня, как ненужную тварь. Не дай моей слабости воплотиться в жизнь, не дай мне совершить такой грех, – Фина опять ударилась в слезы.

– Фина, дорогая, ну что ты такое говоришь? Это ведь прекрасно, что ты наконец пришла и все рассказала. Ты упускаешь одно обстоятельство. Знаешь, чем я сказочно богат?

– Чем?

– Временем! У меня его хоть свиней корми, хоть стены им крась! Ты об этом подумала? Я тоже люблю тебя и хочу быть с тобой, а миссия моя подождет, никуда она от меня не денется. И мне также больно и невозможно думать, что ты способна предать меня.

Так мы помирились с Финой и более уже не расставались почти до самой ее смерти. Мы прожили вместе около двадцати лет, и за это время ни разу не покидали Рим – она не любила долгих путешествий и была очень привязана к вечному городу. К сожалению, детей Фина иметь не могла, но мы много возились с детьми наших друзей, бывших участников разбойничьей банды. Все они, за исключением парочки самых отпетых сорванцов, выросли в целом нормальными людьми – кто-то уехал в деревню и зажил крестьянской жизнью, другие обучились ремеслам. Фина почти не рассказывала мне о бывшем муже, лишь говорила, что не любила его и не была с ним счастлива. Когда мы стали жить вместе, Фина вновь превратилась для меня в такую же милую, тихую и набожную девочку, какой я знал ее в начале нашего знакомства. Такой она и была на самом деле – уравновешенной, заботливой, семейной и в целом закрытой натурой; любила лишь старых друзей детства, а о последних своих знакомых, навязанных бывшим мужем, отзывалась неприязненно, с досадой.

Положа руку на сердце, должен признать, что Фина любила меня сильнее, чем я ее. Она боготворила меня, я же скорее очень ценил в ней моего родного человека – того, кто делит со мной мою тайну, мою беду. Я не чувствовал с ней одиночества, и воспринимал жизнь с ней неотрывно от ее бабушки – обе они вместе жили у меня в душе и были моей семьей и убежищем.

В нашей жизни с Финой было немало печали. Мысли о неизбежной будущей необходимости вновь выйти на тропу своей миссии, конечно, посещали и омрачали меня. Фина знала это и иногда зримо тяготилась этим и испытывала угрызения совести, начинала вдруг чахнуть от идеи, что я живу с ней все эти годы только ради нее, только потому, что она этого захотела. Если быть до конца честным, то надо признать, что в этом была доля правды, но лишь доля – в целом Фина была очень мила мне и согревала меня сопереживанием и сопричастностью моей судьбе; мне было очень хорошо и спокойно с ней. Это она также знала и оттого умела все-таки прогнать свои самоуничижительные думы и в целом не слишком убиваться от того, что держит меня при себе. Лишь изредка ее посещали приступы откровения, и она задавала мне один и тот же вопрос:

– А если бы я тоже жила вечно, тогда ты все равно хотел бы умереть?

Я знал, что обманывать не могу, и отвечал ей честно:

– Любимая, нельзя жить вечно. Это против природы, это невыносимо, это не нужно. Я занимаю в мире чье-то место, кто-то из-за меня так и не увидел солнечного света, не узнал любви и радости жизни.