Симонов и Цапля

Бремя моей миссии вдруг, словно откуда-то с высоты, свалилось на меня и стало давить так тяжко, что я начал терять веру в свои силы. Уже ведь прошло почти триста лет с того момента, когда я встал на путь своего спасения, а у меня до сих пор ничего не получается, и выполнимо ли это вообще – то, что написано в моем заветном пергаменте? Сознание мое помутилось и думаю, что будь я простым смертным, я сошел бы с ума в первый месяц после смерти Фины. Мои сокамерники беспокоились обо мне, а я не узнавал их; в глазах у меня было темно, также как и в душе. «Боже всемогущий, больше нет на свете никого, кто был так дорог мне – Фина умерла, Грегора тоже скоро не станет, а когда я выйду на свободу, то и его сына уже не будет в живых. А ведь они и есть моя жизнь – все, кто знал меня, в кого я с самого их детства вложил столько души и сердца, кто доверил свою душу и сердце мне. Смех детей Грегора, запахи в домике Фины, ее огородик, ее вышивание и вечно разбросанные по полу волокна ее любимых темных тканей – от всего этого не останется и следа, когда я выйду отсюда. Вся та жизнь отлетит в мир иной, ее заберет шквал, буря, куда-то за далекие горы, а меня с собой не заберет, оставит одного в голой пустыне. Господи, человек не должен быть свидетелем такого! Почему меня не забирают вместе со всеми? Зачем я перехожу из рук в руки, Боже мой, я же не монета! Или я все-таки именно монета и мной расплачиваются, возвращают долги, покупают себе индульгенции и услуги? Если меня превратили в монету, то зачем мне оставили сердце – ведь у монеты не должно быть сердца!» – такой поток удушающего отчаяния бурлил в моей голове в те дни.

«А вот моя цапля не переходит из рук в руки, а ведь монета – именно она, а не я. Может быть, в этом все дело?» – и такая мысль посетила меня тогда и немедленно сподвигла к действию; я подходил и предлагал сокамерникам мою цаплю, они успокаивали меня и даже вызывали лекаря, но никто, ни мерзкие сарацины, падкие до чужого серебра, ни охранники, для которых цапля была равноценна их трехлетнему жалованью, не осмелился забрать у меня статуэтку. Еще два с половиной столетия назад в Кельне я нашел хорошего ювелира, который приделал ей отломленную ногу; я не забывал чистить ее песком и она выглядела, несомненно, крупной ценностью, но ни одна живая душа, по непостижимой для меня причине, никогда не желала украсть или забрать ее у меня. Помню, как один здоровенный бургунд, глухонемой и слегка тронутый умом, зажег масляную лампу, осмотрел мою цаплю, одобрительно промычал что-то, упрятал ее в свой мешок, поклонился мне и протянул взамен кожаную флягу с дешевым вином. Однако на следующий день он подошел ко мне с цаплей и стал что-то показывать жестами, указывая мне на грудь; я, конечно, ничего не понимал; в конце концов он расстегнул ворот моей рубахи, ткнул мне пальцем в сердце, а потом этим же пальцем ткнул в сердце цапли. Затем он положил цаплю передо мной и удалился.