Симонов и Цапля

Мы переночевали в Руане, посетили наутро местную ратушу, а затем взяли курс на Лимож проездом через Орлеан. Теперь мы следовали уже по широкой торговой дороге, местами сильно запруженной крестьянскими телегами с только что собранным урожаем; бархатные сливы, кровавые помидоры, черешня, клубника – все это катилось, скрипя и благоухая, нам навстречу и далее на север; не было никаких сомнений, что часть всего этого доберется через пару дней до рынков Англии и составит там компанию нашим бледным июньским кабачкам и спарже. Ближе к Орлеану установилась прекрасная погода и больше не портилась до самого Лиможа; в разливах Луары мы несколько раз сворачивали с дороги и отдыхали, купались и любовались цветущими лугами ирисов и маков. Джон был в полнейшем восторге от местных красот, и шутил, что будь он Плантагенетом, он бы тоже начал войну с Францией за эти места. Орлеанский лес, целиком принадлежащий, назло Джону, французской короне, стоял, слава Богу, цел и невредим, и выглядел, кажется, точно так же, как и в старые времена. Дальнейший путь мы проделали уже без лишних задержек, в полдня достигли плато Лимузена и взобрались на плоскогорье. Здесь было влажно и свежо, дорога то и дело горбилась мостами через мелкие речушки, стекающие с окружающих холмов.

Наконец, к полудню третьего дня нашего путешествия, мы достигли предместий Лиможа и вскоре добрались до родового имения Николя. Сам хозяин выбежал из дому, видимо, услышав стук экипажа, и встречал нас прямо возле ворот его усадьбы, весьма, как оказалось, скромной – состоящей из одноэтажного, с высокой треугольной крышей, особняка, облицованного серым булыжником, и пары деревянных хозяйственных построек. Николя долго, с восторгом, обнимал Джона, и лично помогал нам вытаскивать наши саквояжи, которые, впрочем, вскоре оставил на попечение подошедшего слуги. Коротко, по монашески остриженный, Николя был одет в праздничный черный костюм на испанский лад: небольшой строгий берет, легкие туфли с разрезами, расшитая золотом бархатная рубашка, накинутая на короткие, до колен, широкие шаровары. Француз был неподдельно счастлив нашему приезду, его почти детская радость била через край.

– Это Франция, не удивляйтесь, чувствуйте себя свободно, здесь можно смеяться в голос и говорить вслух то, что думаешь, – подмигнул мне Джон.

Мы были приглашены к резному деревянному столу, установленному на аккуратно подстриженной поляне перед домом. Столик был накрыт для легкого угощения – тут были блюда с фруктами и несколько бутылок красного вина. Из ящика, чуть выдвинутого из-под столешницы с задней стороны стола, свисал кусок холста, на котором можно было разглядеть математические символы.

– Я смотрю, дорогой друг, вы даже здесь не можете отвлечься от научной работы, и это на открытом-то воздухе, под сенью таких замечательных каштанов? Какие же математические изыскания нацарапаны на этом несчастном холсте, предназначенном, несомненно, для зарисовки ваших здешних деревенских пасторалей? – весело воскликнул Джон.

Николя неожиданно нахмурился и не отвечал.

– Николя, вы, несомненно, до сих пор одержимы математикой. А вот я использовал бы этот холст прямо по назначению. Я в последние годы настолько поглощен рисованием и скульптурой, что иногда сам себя боюсь, – продолжал Джон.

– Да, Джон, я помню ваше увлечение рисованием. Ну что же, каждому свое, – как будто немного уязвленно ответил Николя.

Он помрачнел еще больше – видимо, замечания Джона пришлись ему не по вкусу, а может быть, этот холст не был предназначен для посторонних глаз, или же просто француз обладал таким переменчивым характером. Так или иначе, но вместо того, чтобы отшутиться, поддерживая радостную атмосферу долгожданной встречи, он серьезно, с плохо скрываемым неудовольствием произнес:

– Я исследую свойства бесконечности – к ней можно идти сколь угодно медленно и сколь угодно долго, и никогда не устать.

– Никогда не устать? – вдруг само собой вырвалось у меня. – Да вы, уважаемый, не знаете, о чем вы говорите. Идти к бесконечности – это невыносимо, это страшно, это невозможно. Впрочем, я вас понимаю – у вас ведь к бесконечности идут мысли и числа, а не люди.

Не знаю, что вдруг нашло на меня, что побудило высказаться так резко и неуважительно по отношению к ученому французу. Наверное, его слова о бесконечности разбудили мой спящий вулкан страдания от невыносимой вечности, наступили мне на больную мозоль. В результате моей реплики предполагаемое благожелательное и праздничное начало нашей встречи было окончательно испорчено, и наша беседа перетекла в натянутое, дискуссионное русло.

– Да, разумеется, не люди, – с усмешкой отвечал Николя, – люди, по сравнению с числами, мало что могут. Эти ваши так называемые люди – они ведь от Бога, от мира, они Богово, и доступно им лишь мирское, лишь Богово. Математика – совсем другое дело, она гораздо сильнее Бога и простирает свои возможности далеко за пределы доступного в мире.