Симонов и Цапля

Эти переживания терзали меня еще несколько дней и до некоторой степени омрачили мое дальнейшее пребывание во Франции. Однако в целом можно сказать, что я оправился довольно быстро – нет лучшего лекарства от исканий и сомнений, чем ясное осознавание их бесплодности. Моему выздоровлению также способствовала веселая, дружеская атмосфера, установившаяся между Джоном и Николя – они больше не спорили, обсуждали математику лишь мельком, а в основном предавались воспоминаниям об университетской молодости, шутили и стряпали всякие деликатесы. Мы гостили у Николя еще около недели и все втроем совершили несколько верховых вылазок на природу. У собак Николя был прекрасный нюх на трюфели, а его слуга готовил из них необыкновенный соус для жаркого и напрочь отказался открыть мне рецепт этого соуса. По моей просьбе мы навестили земли моего древнего поместья в Аквитании; от каменных зданий гимнасиев здесь уже не осталось и следа, но оросительная система все так же исправно разносила воду по полям; на одном из ее желобов, изготовленных из римского пуццоланового бетона, я разглядел табличку с именем того самого нашего ученика, который ее создал. Мы покинули Николя в совершенной идиллии, остановились проездом на день в Париже, где царила та же суета и толкотня, что и двести лет назад, лишь одетая в новое платье; в последних числах июня мы благополучно вернулись в Лондон.

Глава двадцать пятая. Предательство.

За время нашего французского путешествия Джон, казалось, совершенно умиротворился и даже как-то помолодел – все мы молодеем, когда встречаемся со старыми друзьями, окунаемся в сладкий дух нашей юности. Его девушка вернулась из Бристоля и вскоре Джон, при упоминании о ней, стал использовать слово «невеста», из чего я заключил, что он счастливо определился в своих сомнениях. Мне казалось, что передо мной – типичная история смирения потерявшегося в своих духовно-творческих поисках мужчины, который в конце концов, в целях самосохранения, бросает якорь в тихой гавани заботливой женщины и оставляет бесплодные попытки реализовать свои юношеские честолюбивые амбиции.

На меня же наша поездка оказала ровно обратное действие – я захандрил, захотел обратно во Францию, вновь начал сомневаться в осуществимости своей миссии, в общем – потерял покой. На окружающих это, наверное, никак не сказывалось, и Джон почти не замечал этого; сам же я думал, что именно из-за этого на меня начали сыпаться разные неприятности в таких делах, где раньше все было в полном порядке. Сама Англия словно почувствовала, что я готов изменить ей, и захотела наказать меня.

Лишь только я позволил себе не вскрывать письма от квартирной хозяйки чуть подольше, как пропустил известие о грядущем ремонте; работники застали меня в постели и заявили, что им уплачено именно за эти дни и я должен покинуть квартиру на две недели. Хозяйка приготовила для меня на это время другое жилище поблизости, но поскольку я не отвечал не ее письма, она решила, что я нашел что-то сам, и сдала это жилище другим постояльцам. Джон, узнав об этом, умолял меня пожить у него, я согласился и провел две недели под испепеляющими взглядами миссис Хаксли, которая, наверное, думала, что апокалипсис уже близко, раз мир докатился до такого вопиющего события, как проживание еврея в доме английских аристократов. Впрочем, мы с Джоном лишь ночевали в его особняке, а все свободное время проводили в театрах и на августовских ярмарках. На одной из них каждый вечер показывали прелюбопытную трагедию о каком-то римском военачальнике, строившем козни против королевы Готов; мне было очень забавно видеть сцены, похожие на те, что я наблюдал своими глазами многие столетия назад. В пьесе играли прекрасные актеры; лишь много лет спустя я узнал, что одним из них был автор самой трагедии – Уильям Шекспир. Впоследствии, вспоминая мой английский период, я очень жалел, что так никогда и не познакомился с этим человеком, хотя знал его в лицо, поскольку часто обедал вместе с ним и другими актерами в ярмарочных трактирах.

Лишь только я позволил себе чуть больше задумчивости и рассеянности, как, уходя однажды последним из офиса, забыл закрыть на замок дверь во внутренний дворик. Эта дверь почти всегда оставалась незапертой, но именно в ту ночь офис ограбили, и меня обвинили в халатности и недосмотре. Мне было наказано выплатить стоимость украденного из собственного кармана, но поскольку таких денег у меня не было, мне предстояло в течение следующих пяти лет отдавать для погашения долга половину своей зарплаты. Джон вступился за меня, и пользуясь своими старыми связями в высших кругах, добился, чтобы этот срок уменьшили до года; я подозревал, что часть денег он выплатил за меня сам.