Симонов и Цапля

Я выехал на следующий же день и вечером нашел Джона мертвецки пьяным в его маленькой каморке, закиданной пустыми пивными бутылками. Он не сразу узнал меня, но когда узнал, то быстро протрезвел, умылся и пригласил меня за относительно чистый стол.

– Ну что, Саймон, видите, до чего довела меня ваша чертова цапля? Она изуродовала мою жизнь. Увы, я не смог справиться с самим собой, Саймон. Простите меня, если можете.

– Дорогой Джон, мне очень жаль, что моя цапля сломала вам жизнь. Видит Бог, я не хотел этого. Но что касается меня, то, друг мой, я не жалею о случившемся. Я с радостью прощаю вас, Джон. Более того, старина, я не желаю оставлять вас в таком состоянии. У меня есть кое-какие деньги, а я ведь ваш должник – помните тот случай с кражей из нашего офиса? Давайте вернемся в Лондон, снимем для вас хорошую квартиру, да, дружище? Ну, где же моя цапля?

– Тысяча чертей, вы опоздали, Саймон. Клянусь, она была со мной еще полгода назад, я берег ее для вас. Я лишился всего – но ее не продавал даже в самые страшные времена. Но полгода назад я был при смерти, мне нужны были деньги на лекарства и я продал ее одному ганзейскому купцу. Мне очень жаль, я знаю, что это была ваша семейная реликвия. Я скотина. Сам Микеланджело вдохновился ей. Я скотина, Саймон.

Полгода я провел с Джоном в Саутгемптоне и разыскал того самого ганзейского купца. Он помнил цаплю и заявил, что несколько месяцев назад сбыл ее в Гамбурге какому-то богатому поляку. Это было для меня приговором – искать цаплю можно было теперь по всей Европе, и торопиться было решительно некуда. Джон был тогда уже серьезно болен и я решил не покидать его; мы переехали в Лондон и прожили там еще два года, до самой смерти моего друга. На театры у нас уже не было ни настроения, ни сил – мы проводили время в парках, на природе. Джон пытался рисовать, но трясущиеся руки подводили его; я с сыновним усердием заботился о нем, и часто вспоминал при этом Софию – свою заботу я посвящал и ей. София и Джон были моими самыми особенными людьми на свете; они не догадывались, что они совершили для меня и насколько я обязан им; те два последних года в Лондоне живут в моей памяти как период исполнения обряда благодарности моим спасителям. Лишь после смерти Джона я заново вынырнул на поверхность жизни и поднял глаза на мир, который невозмутимо шел своей дорогой, и в котором мне, увы, предстояло еще основательно побарахтаться.

Последующие сто пятьдесят лет я посвятил поискам цапли всеми доступными мне способами – я много плавал с ганзейскими и английскими купцами, обошел решительно все ювелирные лавки Европы и отсидел много лет в разных тюрьмах. Я до тонкостей овладел мастерством взломщика и если имел хотя бы малейшую надежду на успех, то не стеснялся вскрывать каюты, трюмы, склады и лавки; из всех оказывавшихся в моем распоряжении богатств я присваивал что-нибудь только тогда, когда мне не хватало денег на жизнь. Организовать что-либо подобное дому Бартоли я в то время уже не мог, и мне приходилось заниматься поисками цапли самолично; я полюбил наши холодные северные моря и с удовольствием брался за морские авантюры; на суше мне приходилось тяжелее.

Один лишь раз, в двадцатых годах восемнадцатого века, я сделал большой перерыв в моих приключениях, женился, и безвылазно жил на протяжении тридцати лет в Кельне. У меня был нелегкий брак с весьма взбалмошной и своенравной особой, подарившей мне, впрочем, двоих замечательных сыновей. Мое давнее желание завести своих детей наконец осуществилось; я провел почти все тридцать лет подле моих мальчишек и был их лучшим другом и наставником. Однако, как я ни старался, я не смог уберечь их от участия в семилетней войне – оба они погибли там. Уже более пяти столетий, со времен Кубати и Каншоби, я не хоронил своих детей, и теперь пережил такую боль, что решил больше не жениться, по крайней мере до тех пор, пока не найду цаплю.

В тот период я несколько раз пытался издать мои записки, но безрезультатно – издатели их не брали. Мне говорили, что выпуск книги – дело очень недешевое, а покупателей на мою писанину найдется разве что с десяток; кроме того, издателей отпугивали мои нападки на церковь и неуважительные отзывы о Боге.

Цапля, между тем, никак не находилась – ни в активных поисках, ни в спокойной жизни, когда принцип «искать не ища» должен был привести ее ко мне. Могла ли она затонуть с каким-нибудь кораблем или быть переплавленной на серебро? Нет, я не верил в это. Пожалуй, с момента моей встречи с Агриппой я больше не сомневался в том, что миссия моя, хотя и продлится долго, но все-таки когда-нибудь закончится. В Кельне об Агриппе ходило множество легенд, переплетавшихся с более ранними сказаниями о нечистой силе, которые я слышал еще во времена Барбароссы. Как и подобает всякому философу его склада, Агриппа оставил после себя лишь несколько странных книг и массу кривотолков, а все настоящее, истинное, что он постиг (включая, возможно, его выводы о моей цапле), он унес с собой в могилу.