Симонов и Цапля

– Ну вот возьмем лично меня – вот вы обо мне думаете, что я ничтожество, дурак и вор. Бином сложить в голове не умею, увидеть общее в фактах не способен, бестолочь и пустозвон. Ну хорошо, пусть так. Вот родился я таким, и женился я таким. Катерина Петровна, супружница моя, оказала мне, ничтожеству, честь, и вышла за меня. Не посмотрела, что ничтожество, а посмотрела, что люблю ее. Ну и что же нам теперь делать? Она ведь тоже иной раз в театр пойти хочет, а дочери – Софья Павловна, и младшенькая, Ксюшенька – они тоже с оборочками и бисером хотят платьица, как у подружек их, генеральских дочек. Так что же я, ничтожество, но отец семейства, не смогу им на эти бисеринки заработать? А теперь о генерале поговорим – вы что думаете – он не вор? Выслужился и сидит теперь на должности, жалованье свое ни за что получает, казну государеву обирает. Ведь пользы-то отечеству от него никакой нет. Выходит, все его право бисеринки для своих дочерей на платьицах иметь – это его прошлые заслуги – а знали бы вы, где он служил и в чем его заслуги, так и увидели бы, что и заслуг-то никаких никогда не было – паркетный генералишка, не более, пыль умел нужным людям в глаза пустить, только и всего. Выходит, вор он не меньше моего, а на самом деле гораздо поболее, и государство всю жизнь обворовывал, тем и богат стал.

– Скажите, Павел Тимофеевич, а хорошие платьица, но без бисеринок – это вам не подходит?

– Платье без бисеринок – это снисходительные взгляды генеральских дочерей, участливая забота генеральши и места возле двери на новогодней елке у генерала. Лучше совсем никакого платья, и дома сидеть, чем платье без бисеринок.

– Ух, как строго вы говорите, Павел Тимофеевич.

– Говорю как есть. А теперь, скажите мне, вот вы третьего дня милостыню подавали – а знаете, кому вы ее подавали? А я вам расскажу-с, извольте узнать-с. Прошлой зимой я нашел в сугробе замерзающего нищего, притащил домой, отогрел, Катерина Петровна ему пирожков с собой дала, а у него, оказывается, семья есть и дети. Видите, еще одно ничтожество, а все туда же – жить хочет. Вот кому вы милостыню подавали. Я ему теперь помогаю, чем могу. Я один и никто другой. Не генерал ваш, и не блестящий Аркадий Александрович, который биномы Ньютона в голове решает и в Берлине учились. Нет, раб божий Павел Тимофеевич Сидельников, и никто другой. Ничтожество, дурак и вор-с.

– Павел Тимофеевич, я все понимаю....

– Нет, не понимаете-с. Вчера Катерина Петровна принесла подарок от генеральши – сахарный пасхальный кулич, золотой. И говорит мне: «Отнеси Прохору, Божьему человеку. А для нас я сама испеку». Я пошел и отнес и они очень обрадовались и сели в кружок вокруг кулича и смотрели на это чудо. Вот сидят они в своей каморке на гнилых досках всем их нищим, грязным семейством, во вшах и болезнях, все друг к другу прижавшись как собаки, все друг дружку любя более всего на свете, все сирые и голые под Богом, и не стыдно им теперь перед Богом, потому что есть у них для него пасхальный кулич, и им глаза перед Богом опускать не нужно от нищеты и сирости их. И я тоже, сижу дома с дочками моими и супружницей, кроме которых у меня еще вчера никого на свете не было, и чувствую, что теперь есть у меня еще и семья этих нищих, таких же ничтожеств, как и я сам, только не сумевших пристроиться к длани дающей, и не на кого им больше надеяться, как на меня, ничтожество, дурака и вора. И мне хорошо и покойно, и знаю, что если выгонят меня из нашего Адмиралтейства, и по миру пойду, то и за меня кто-нибудь перед Богом заступится.

Глава двадцать восьмая. 318310.

В конце февраля 1840 года, в субботу, я обнаружил в двух шагах от Казанского Собора, в Волынкином переулке, новую антикварную лавку. Она, судя по наполовину сколоченной вывеске, только что открылась здесь и заняла небольшое подвальное помещение в доме, выходящем на набережную Мойки. Я зашел, спросил про серебро, пробрался между еще не распакованными коробками в указанный угол, поднял глаза, и… – и без всякого грома и молнии, без фейерверка и оркестра, даже без искр в глазах и холода в животе, увидел на свежевыструганной деревянной полке мою цаплю в окружении других серебряных безделушек. Более всего я был потрясен даже не самой находкой цапли, а тем, как просто и буднично все случилось. У меня было полное ощущение, что я лишь вчера отдал ее сюда под залог, а сегодня пришел выкупить ее. Она стоила ровно столько денег, сколько я имел с собой – это было мое жалованье за два года; только совсем недавно я накопил такую сумму, добавляя в нее понемногу с каждой получки.