Симонов и Цапля

Пожалуй, нет смысла подробно описывать мою жизнь в России и в СССР в первой половине двадцатого века – у меня не было тогда, как и у всех русских, своей собственной жизни – все мы боролись за жизнь страны, за сосуществование с навязанными нам идеалами; все мы выживали и приспосабливались к новым чудовищным изменениям бытия. Может быть, юноши и девушки находили и в те годы время для любви, но я не мог тогда и помыслить о ней – трагедия целого народа мобилизовала все мои усилия в направлениях далеких от личной жизни. Я изо всех сил старался помогать тогда людям – потерявшим близких на первой мировой и гражданской, сиротам, беспризорникам, растерявшимся интеллигентам, и даже тем большевикам низшего звена, которые искренне старались наладить новую жизнь в России. К большевистскому эксперименту я относился, как и многие образованные люди того времени, со смешанными чувствами, и главный наш вопрос был тогда таков: во что это на самом деле выльется для людей, для интеллигенции, для крестьян, для страны. Я резко отвергал идею лишения человека права распоряжаться продуктом собственного труда, и идею насильственной коллективизации крестьян, но идеи доступного всеобщего образования и равенства женщин я приветствовал. Я никогда не думал бежать из России – мне, в отличие от дворян, не нужно было спасать свое состояние и привилегии. И даже когда, после отмены НЭПа и прихода к власти Сталина, мои последние иллюзии относительно новой жизни рассеялись, я не думал об эмиграции. Я отдавал себе отчет, что в России я теряю время и миссия моя простаивает, но я выбрал для себя тогда другую миссию – помогать народу выжить и приспособиться к новой жизни. С началом репрессий 1937 года я, потеряв всякую осторожность, и вспомнив вековое достоинство свободного человека, открыто конфликтовал с властями из-за репрессированных друзей, и метил в Гулаг, ибо именно Гулаг казался мне тогда единственным достойным местом существования человека. В 1939 году чекисты наконец оценили мои усилия, я был осужден как пособник врагов народа и сослан в лагеря. Не стану описывать свою жизнь в Гулаге, и отошлю читателя к книгам Александра Исаевича Солженицына, вместе с которым я сидел в 1951 году в лагере в Экибастузе. Замечу лишь, что в Гулаге я в основном работал переводчиком в технических шаражках по освоению западного оружия и устройств связи. Во время Великой Отечественной Войны мне удалось вырваться ненадолго на фронт, где я был ранен при обороне Киева, комиссован и отправлен обратно в шаражку в один из Вятских лагерей. Освободился я только со смертью Сталина и жил некоторое время в Минске; ничего особенно примечательного в моей послевоенной жизни не происходило.

В 1988 году я работал преподавателем французского на факультете иностранных языков Ленинградского университета. Моими студентами были в основном пятикурсники, нередко бравшие у меня частные уроки для подготовки к дипломной работе. Я просил за эти уроки значительно меньше, чем другие преподаватели, но при этом многим студентам отказывал и занимался лишь с теми, в ком видел способности и искреннее отношение к делу. Через одну из таких студенток, очень серьезную и целеустремленную девушку из Мурманска по имени Алена, мне посчастливилось познакомиться с номером третьим в моей многовековой миссии.

С Аленой мы провели несколько занятий у нас на кафедре после лекций, но в апреле она начала подрабатывать где-то гардеробщицей и попросила впредь заниматься у нее в общежитии, в более позднее время. В один из апрельских дней мы встретились на Василеостровской, купили для Алены в точности таких же пирожков с яблоком, какими я угощал дочерей Павла Тимофеевича Сидельникова сто пятьдесят лет назад, и отправились на наш урок. Добравшись до общежития, мы поднялись на третий этаж; дверь в комнату Алены была приоткрыта и мы бесшумно вошли. В дальнем углу комнаты, возле окна, стояла спиной к нам молодая женщина в халате и что-то стряпала на электроплитке – судя по характерному запаху, здесь жарилась яичница с колбасой. Убранство комнаты было типичным для наших институтских общаг – две железные кровати, два маленьких обшарпанных стола, трюмо с зеркалом и подставкой для обуви, и более ничего. Было неуютно, но, впрочем, чистенько, спокойно. На широком подоконнике стоял одинокий кактус, а между рамами бледнела наполовину выпитая бутылка кефира.

– А это моя соседка по комнате – Ира, познакомьтесь. Блин, Ирка, я же тебя просила открывать окно, когда готовишь. Долго ты еще будешь здесь торчать, мы же договаривались на семь часов, у меня ведь урок, – с неудовольствием обратилась к своей соседке Алена.

Та лишь на мгновение оглянулась на нас и вновь уставилась в свою сковороду.

– Ты говорила, что урок начинается в семь тридцать, а сейчас, между прочим, еще без десяти семь. Дайте пожрать человеку, и я уберусь. Занимайтесь себе тут до опупения, я весь вечер в кино, – неожиданно резко сказала она после небольшой паузы, при этом продолжая стоять к нам спиной.