Первый день я помню лучше всего.
Челнок сбросил нас вдалеке от поселения и провалился в ржавые облака. Близилась буря, ветер свистел, песок резал глаза. Я не мог ни дышать нормально, ни говорить – а вот у Кенри как-то получалось. Наконец-то мы здесь, наконец добрались, скоро будем на месте – и дальше в том же духе. Ведь все это придумал Кенри. Он был счастлив.
Где бы мой брат ни оказался, всегда видел не тот мир, что на самом деле, а совсем другой, лучший. Тот, что мы сумеем создать. И теперь, утопая в песке, вдыхая горькую пыль пустыни, он видел только будущее, то, что мы сможем построить. Я смотрел на его полустертый ветром силуэт, старался не терять из виду и не сомневаться.
Нам повезло прийти в поселение до того, как начался ураган. Мы бестолково бродили по узким проулкам, среди угрюмых глиняных стен. Люди укрылись в домах, заперли ставни, подбрюшье неба навалилось на плоские крыши. Путь освещали высверки сухих молний. Сигнал маяка то и дело мерк. Кенри теперь говорил меньше, и я терял уверенность вместе с ним. Думал: «Что же мы будем делать, если Кенри разочаруется в нашей задаче?» И втайне надеялся: так и случится. Мы вернемся домой. Эта надежда казалась гнусной, но все равно оставалась отчетливой.
Уже выбившись из сил, мы нашли нужный дом – ночлежку с полустертой вывеской и барахлящим маяком над дверью. Ночлежка пустовала, и неудивительно. Иногда наши агенты помогали местным бродягам и беднякам, но только изредка, чтобы не выдать настоящую цель. Здесь осужденные приходили в себя после процедуры, пока агент рассказывал им о новом мире, подыскивал место для новой работы и новой жизни.
Человек, которого мы должны были сменить, почти не говорил. Планета изменила его. Лицо агента, угрюмое, темное от солнца, рябое от ветра, ничем не отличалось от лиц из записей о жизни местных. По легенде, мы с Кенри были племянниками этого человека. Пришли из другого безымянного поселения за морем ржавого песка.
– Даже двое. – Он мрачно усмехнулся и отвел нас в комнату. Низкий потолок, неровные потрескавшиеся стены, единственное окно, закрытое железным листом. Мне стало тоскливо до одури – отупляющая, тяжелая тоска.
– Люди не должны так жить, – заявил Кенри, – мы все исправим.
Словно свет вспыхнул.
У Кенри был длинный план: будем вести работу и одновременно – исследовать жизнь здешних людей, наши отчеты станут известны, положение местных пересмотрят, планету преобразуют из тюрьмы и свалки во что-то пристойное, и так далее, и так далее. В тот вечер его трясло этим замыслом сильней, чем обычно. Кенри и сам изменился, как будто вдохнул суть планеты и обжегся: волосы, дома всегда лихо встрепанные, теперь липли ко лбу. Губы потрескались, на висках проступили красные пятна, а слова обгоняли друг друга. Это вдохновляло и пугало одновременно.
Через два дня человек, которого мы сменили, уехал. Перед тем как уйти, спросил, готовы ли мы остаться. Это был наш последний шанс отказаться от работы. Другого могло не быть еще годы, пока не найдется следующий сменщик. Оставить точку нельзя: чтобы сохранить работу агентов в тайне от местных, ведется жесткий контроль над любыми перемещениями. При подписании контракта на базе остается дублирующее ядро ключ-пульса. Оно хранит мнематический контур, по которому несложно будет нас отыскать, если решим сбежать.
Но сбегать мы, конечно, не собирались. От работы не отказались.
А потом Кенри подхватил местную лихорадку – злую, выгрызающую легкие и сознание.
Тогда все и разрушилось – но мы об этом еще не знали.
/
Когда ключи выдали нам впервые, Кенри быстро выяснил то, что в инструктаж не входило.
Ключ-пульс, симбиотическое устройство, синхронизировался почти с любой техникой, фиксировал состояние и мнематический индекс, а при необходимости мог влиять на чужую память волновыми импульсами.
Кенри же научил его создавать штуку, которую называл «новый слой». Находил в памяти ключа воспоминание или эпизод из встроенной видеотеки – и включал во время скучных отработок и лекций. Фокус был в том, чтобы держать одновременно два слоя. Самостоятельно у меня не получалось, потому Кенри синхронизировал наши ключи.