Сингулярность 2.0. Биотех

– Ой! – с чувством сказал Вазь, обиженно понимая, что новости папке расскажет, наверное, кто-то другой.

Мощный тычок в спину сшиб его с края причальной платформы, легко перебросив через резные, темные от многолетней службы перила. Небо, кленера, кроны лип, окаймлявших привокзальную площадь, пустынная уже мостовая – провернулись перед глазами мальчишки, словно кружа вокруг эстрады в парке. И тут же он обнаружил, что удерживается чьей-то мощной, жесткой ручищей, провонявшей крапивным листом. А потом грузной пахучей кучей они плюхнулись с лязгом на крышу вокзала, спрыгнули вниз, на козырек пристройки, откуда соскользнули на вымощенный пятачок перед боковым входом.

– Сукин крот! – прохрипел Вазькин спаситель. – Аж в печенках екнуло, короед ты мелкий!.. А ну, сюды глянь!

Вазька, чуть дыша, поглядел вверх, на пегую от седины косматую бородищу, бочковидную грудь, перехваченную пеньковыми веревками, потом потупился, уставившись на неуклюжий грязный деревянный каркас, служивший здоровяку ногами. Охнул еще раз, припомнив уличные страшилки про Черного Табурета, являвшегося в новолуние за шкодниками и проказниками. Попятился, пытаясь сообразить, куда убегать.

– Ужо я тебя… – рассердился Табурет, топнув левой задней ногою, и потянулся, целясь ухватить Вазьку за шкирку.

– Не повезло, – громко и твердо сказал кто-то за спиной Табурета, и тот дернулся, разворачиваясь на месте. Вазька, разинув рот, застыл столбом: четыре деревянные ножищи Табурета переступили так по-паучьи стремительно и по-богомольи слаженно, что стало насквозь понятно: ничегошеньки из бегства не выйдет, можно и не надеяться.

– Напрасно вы сюда сверзились, знаете ли, – невозмутимо продолжал кто-то, и Вазь осторожно выткнулся из-за Табурета, наконец-то разглядев троих хорошо одетых господ в плащах с пелеринами и светозащитных очках. Все трое в аккурат извлекали из-под плащей небольшие тупоносые машинки. Стоявший чуть впереди докончил: – Видит Бор, мы того не хотели.

И с довольной усмешкой наставил машинку на Табурета и Вазя; противореча, по мнению Вазьки, собственным словам.

– Пацан ни при чем, – пророкотал Табурет, но с не меньшим эффектом мог бы попросить земляничного мороженого. Щелкнул взведенный курок. Вазька пискнул и сел на задницу.

Дальше все случилось сразу, в единый миг.

– Быс-стро! – прошипел боромольный господин краем рта, но двое прочих тут же ринулись к стене вокзала и раззявленному сундучку у цоколя. – Отстаем…

И одновременно Табурет уже вертелся ужом на месте, приседая и закрывая Вазьку кряжистым туловищем, готовый скакнуть почище, чем прыгал по вокзалу. А самую чуточку раньше причальная башня взорвалась снопом обломков и щепок, неторопливо и неминуемо накрывшим сразу весь дворик – с господами в светозащитных очках, сильворгом, известным среди мальчишек как Табурет, и Вазькой Оксиным.

Вазька судорожно вдохнул воздух, густо замешенный на древесной пыли, – и во все глаза уставился на непозволительно медлительных, еле ворочающихся копуш в плащах. Лица их вдруг стали донельзя схожи между собою. Стали одним и тем же лицом; личиком смазливой девчонки с нежно-лазоревыми волосами. Девочка одновременно ругалась, плакала и испуганно молилась.

Чушь, неуверенно подумал Вазь. Что за… В этот миг Табурет сумел-таки накрыть его собою, а следом обрушилось само небо.

Зазвенело тонко, гадко и непередаваемо долго.

2

– Пхххх… пхххх…

Шестерни из красноватой древесины, пасмы из просмоленных тросов; то и другое вращалось мерно и гипнотически, лубяные меха перекачивали воздух и пахло в палате… смолами и дегтем, кленовым сиропом и ромашковым чаем.

Вазька поерзал и взвыл в голос. Болело столько разного, что куда оно только и помещалось в пацане двенадцати лет? Что случилось?! Где он? И где…

– Полежь, – хрипло и тихо проворчал кто-то неподалеку. – Ты полежь еще. Знаю, как оно, да уж ничего не попишешь.

И, глубоко, с влажным присвистом вздохнув, подытожил:

– Терпи.

Вазька подумал-подумал и утонул в боли с головой. Полнехонько там было непонятных слов и обрывков разговоров – и ругательств даже, но каких-то пыльных, злых, грязных; не ходивших прежде в кругу Вазькиных товарищей и дружков. Хватало стука, то громкого, со звонким отголоском, то быстрого, чуть ли не захлебывающегося. А однажды кто-то мрачно сказал: «Место угрюмое и слишком дикое для взращивания нежных плодов» – и взъерошил Вазькины вихры, на что ему ответили вовсе уж непонятным: «Многочисленны стада коз, сходящих с гор Галаадских».

А потом пришло утро – твердо, уверенно, будто зубрилка пред ясны очи школьного инспектора.

И оказалось, что вокруг Вазьки – больничный покой, выбеленный до половины стены, а ниже плотно закрашенный темно-синей краской с жирными потеками. У единственного окошка, изогнувшись, расселся Табурет, терпеливо выстукивая и выстругивая что-то, настолько непонятное и чуждое, что могло оно оказаться только ножищей самого Табурета – новой ли, починяемой ли, не вдруг смекнешь.

– Пхххх… пхххх…

Потрепанный, с почти увядшим лепестками подсолнух на подоконнике похрипел немножко и выдал ни к селу ни к городу: