Сироты вечности

Моя спутница и теперь не опустила фотоаппарат, а вместо этого сверкнула улыбкой. По ее убеждению, при любой встрече с румынскими чиновниками или военными лучше всего широко улыбаться, несмотря на их гестаповские замашки. На солдат улыбка не подействовала. Тот, что висел на подножке, спрыгнул на землю. Водитель открыл дверь и погрозил кулаком. Из-за тента высунулась физиономия. Я уже представлял, как мы сидим в тесном кабинете службы безопасности где-нибудь за этими терриконами и ждем, покуда вяло функционирующий военно-бюрократический механизм наконец выдаст решение о нашей участи. В этой поездке такое случалось не раз: солдафоны, явно плохо обученные грамоте, отбирали у нас паспорта, тщательно их рассматривали, хмуря брови, а потом долго о чем-то совещались. Очевидно, теперь, предположил я, у нас в той же методичной, туповатой манере изымут фотопленку.

Клаудия продолжала улыбаться, по-прежнему глядя в видоискатель. Солдат уже обогнул капот грузовика и направлялся к нам.

Я перегнулся через переднее пассажирское сиденье, распахнул дверцу, окликнул родственницу по имени и очень тихо, но твердо произнес:

– Опусти гребаный аппарат и садись в гребаную машину. Быстро!

Улыбка померкла. Клаудия села в автомобиль. Солдат остановился и сердито замахал рукой, показывая на дорогу. Я сдал назад, нашел участок для разворота и убрался с территории завода. Грузовик выехал вслед за нами.

Остаток дня и бо́льшую часть пути моя спутница не могла успокоиться. Ей, американке, претит трусливое отступление. Она не привыкла пятиться при встрече с мелкими представителями власти. Она имеет полное право фотографировать все, что пожелает. Я чересчур опаслив, а вот она не боится. Не сдавать позиций – таков ее девиз. Не сдавать позиций, не выказывать страха. Улыбка – более мощное оружие, чем пулемет. Они всего лишь люди.

Какое-то время я слушал, а потом попросил ее замолчать, осознав, что эта напускная храбрость – всего лишь нервная бравада человека, ни разу в жизни не испытавшего полной беспомощности. Клаудия не представляла себе глубины румынской паранойи, не понимала, до чего все здесь помешаны на секретности, пусть даже дело касается старого, закопченного сажевого завода.

Ближе к вечеру мы добрались до Сигишоары. Местом рождения Влада Дракулы оказался средневековый горный городок, окруженный каменными стенами и башнями, верхушки которых скрывались в серых облаках. Мы припарковали «дачию» и двинулись вверх по мощеным улочкам, а на лобовом стекле нашего авто по-прежнему чернели разводы грязи. Я смотрел на дома и церкви двенадцатого века, но перед глазами у меня стояло облако черного дыма над погребенной под слоем сажи деревней в двухстах километрах к западу. Я думал о Копша-Микэ.

2

Редактор сборника попросил меня написать «ужастик» на тему экологической катастрофы. На ум пришли заезженные штампы: мутанты на фоне мертвых пейзажей; банды разбойников, рыщущие по пустынной Земле под безжалостными лучами ультрафиолета из озоновых дыр; истории а-ля «Бегущий по лезвию» и «Парень и его пес»; человечество, погрязшее в пороках и утопающее в собственном дерьме, в то время как экосфера планеты задыхается в агонии. «Теренций, это сущий вздор», – как выразился А. Э. Хаусман.

Подожду, решил я, пока что-нибудь повергнет меня в настоящий ужас. Если этого не случится, рассказа не будет.

3

«Госпожа Бовари», пожалуй, самый жуткий роман из всех, что мне доводилось читать. Признаюсь, я прочел его лишь весной 1991 года, за несколько недель до поездки в Румынию.

Я прилетел в Нью-Йорк на церемонию вручения «Небьюлы». Награды – такие небольшие прямоугольные блоки из прозрачного оргстекла, внутри которых заключена поблескивающая спиральная туманность, – ежегодно раздает Американская ассоциация писателей-фантастов. В ААПФ я не входил, победа моему роману не светила.

Церемония проходила в отеле «Рузвельт», заплесневелой громадине, предоставлявшей приют толпам наивных туристов, иностранных и местных. По размеру мой номер был точь-в-точь как тесная кладовка в гараже нашего дома в Колорадо – в ней мы держали всякий хлам. Потеки воды на стенах смотрелись пятнами засохшей крови, обои буквально отваливались, вытертый ковер на полу был заляпан чем-то белым, подозрительно похожим на сперму; окно выходило в проулок и не закрывалось полностью; между стенами шуршали насекомые и скреблись мыши; из-за этих густо населенных стен столь же отчетливо доносились звуки человеческого совокупления. Пожалуй, только для этого он и годился – гостиничный номер за сто долларов в Нью-Йорке 1991 года.