Скандал столетия

В больших магазинах появлялись первые очереди, а черный рынок, едва народившийся, но уже очень активный, быстро брал под контроль распространение промышленных товаров, а нам все еще не приходило в голову, что это происходит из-за нехватки вещей: мы полагали, что это эффект изобилия денег. В то время мог произойти такой, например, случай. После кино одному из нас понадобился аспирин, которого мы не обнаружили в трех аптеках подряд. Аспирин оказался в четвертой, причем аптекарь без тени тревоги заметил, что аспирина уже три месяца как не хватает, и не только аспирина, многого другого, также совершенно необходимого. Никто не думал тогда всерьез, что это необходимое может закончиться реально и полностью. Когда через год США объявили полное эмбарго на торговлю с Кубой, жизнь еще долго шла без заметных перемен – правда, не столько в реальности, сколько в нашем ее переживании.

Что блокада наступила, мне открылось в опыте жестоком и одновременно несколько лирическом – мне вообще свойственно так воспринимать жизнь. Я провел всю ночь за работой в редакции Пренса Латина, по окончании вышел и побрел куда-нибудь перекусить. Светало. Море было спокойным, на горизонте его отделяла от неба оранжевая полоска. Я шел по пустынному проспекту, дыша соленым ветром с Малекона, и искал какое-нибудь местечко под каменными и влажными арками старого города, где уже открыто и дадут поесть. Наконец нашел маленькую гостиницу, металлическая штора на которой была не закрыта на замок, а только приспущена, и попробовал ее поднять – там внутри горел свет, а мужчина за стойкой перетирал стаканы. Не успел я взяться за штору руками, как услышал за спиной звук, который ни с чем нельзя спутать, – щелчок взводимого курка. Женский голос, мягкий, но решительный, велел мне стоять смирно и поднять руки вверх.

Она была как видение в утреннем тумане. Красивое лицо, волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», военная рубашка, раздуваемая ветром с моря. Конечно, она была испугана, но расставленные ноги твердо и уверенно упирались в землю, а ружье лежало в руках как влитое. Чувствовалась солдатская выучка.

– Я голоден, – сказал я.

Возможно, сказал слишком эмоционально, и она только тогда поняла, что я не пытаюсь взломать дверь. Ее недоверчивость сменилась жалостью.

– Уже слишком поздно, – сказала она.

– Наоборот, – ответил я, – слишком рано. Мне бы позавтракать.

Тогда она постучала в стекло и убедила мужчину, чтобы он меня покормил, хотя оставалось еще два часа до открытия. Я попросил яичницу с ветчиной, кофе с молоком, хлеб с маслом и свежий сок из любых фруктов. Мужчина ответил мне с подозрительной точностью, что яиц и ветчины нет уже неделю, молока – три дня и что он может дать мне черный кофе и хлеб без масла, а если я захочу, разогреет вчерашние макароны. Удивленный, я спросил его, что же происходит с продуктами, и мой вопрос, должно быть, показался ему таким наивным, что теперь удивился он сам.

– Да ничего не происходит, – сказал он мне. – Просто в этой стране все пошло к чертовой матери.

Он совсем не был врагом революции, как мне показалось вначале. Напротив, когда вся его семья, одиннадцать человек, дружно бежала в Майами, он остался. Он так решил и остался навсегда. Просто его жизненная практика позволяла ему видеть будущее более реально, чем не проспавшемуся после работы журналисту. Он полагал, что не пройдет и трех месяцев, как придется закрывать гостиницу из-за отсутствия продуктов, что, впрочем, его не особенно волновало – он уже спланировал свое личное будущее.