Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

И токмо я с нея слез, как над головою моей пролетела пуля! Хоть проверьте, хоть поверьте, а повеяло свинцовой вонью неминучей смерти! По энтому свинцовому зловонию чую, стуча кулаком в медный лоб часто-часто: начинка у пули – свинцовая, оболочка – медная, однозначно.

– Ну ешь твою медь!

М-да-а-а, не всякая пуля в кость да в мясо, иная и в поле, понимаешь.

Ну, туто и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз яро стал в позу готовящегося к бузе фузельера. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. На полку решил насыпать порох из двух отдельных патронов, для этого я их вынул из пулеметной ленты и положил в рот. Затем принялся заряжать стволы, для чего вынул жубами иж двух других патронов пули и положил в рот. Засыпал в стволы порох и вставил пыжи. Тут я решил проверить, не проглотил ли я два первых патрона. Вынул, взволнованно пересчитал: нет, не проглотил! Обрадовался, сглотнул накопившуюся обильную слюну и положил патроны назад в рот. Тута пришло время вставлять пули в дула, хватился, а пуль-то и нет: проглотил!

– Ну ешь твою медь!

– И-го-го!

– Иван! – в ужасе гундит мой Внутренний Голосина – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.

– Шо?

– Шо, шо! Ну ешь твою медь! Пули из ружжа почему-то всё не вылетают! Не знаешь, почему?

– Почему, почему! Знаю, конечно: пули не того калибра, ешь твою медь!

– И-го-го!

– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутрений Голосище. – Ну ешь твою медь! Как дальше жить с человеком, который ну совершенно не разбирается в калибрах пуль?!

– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!

Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя патронами, вынутыми изо рта, да и вещаю, трепеща от нетерпячки:

– Как достану пращу, так аж сам трепещу! Ну що, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?

Унутренний Тарантоха – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:

– Вон видишь впереди куст чертополоха?

– И-го-го!

– Вижу неплохо! Да черт ли там?

– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, патрон виноватого найдет, однозначно!

– Хорошо! – говорю. – Ну, куст, трепещи: не всякий патрон в поле, иной и в куст, понимаешь! – и пальнул из пращи в куст!

– И-го-го-о-о!

– Ох, черт побери! Ой, боже мой! Ах, ох, ух, как мне плохо, Абр-р-роха! – раздались истошные вопли.

Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинтин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и бросились наутек. Мне чуть самому не стало плохо: аз на секунду обомомлел!

Одначе тут же пращу за пазуху сунул, вскричал: «У-у-у, ни за що не упущу-у-у!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за утекающими в пого́н. Да куды там!

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (явно – Языкова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:

– И-го-го! И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегаська заго-го... заго-го... заго-го-говорила! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня прямо лиро-драматическое расположение духа! Секстину вспа́мятовала и согласна ея провозгласить!

– О-го-го! Твоюя? Твоюю?

– И-го-го! И-го-го!

– Вот энто о-го-го, Пегашища!

– Шиш-ш-ш! Нет смысла-с! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он, как уже не раз было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит, дубина. – Аз не согласен!

– Пегашечка, шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз – го-го-голоден и жажду пищи-с: ежели не телесной, то хотя бы духовной-с!

– И-го-гось! И-го-гось! Тильки вот чего-гось: я буду провозглашать ея сикось-накось, по памяти-с. Ничего-гось?

– Энто секстину-то – сикось-накось? Нет смысла-с! Шиш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.

– Пегашечка, ш-ш-ш... шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз ого-голодал-с! Однозначно-с!

– И-го-гось! И-го-гось! Ну так вот чего-гось: «...И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый // С его поверженным конём // Лежит недвижный; копья, стрелы // В сырую землю вонзены, // И мирный плющ их обвивает...».

– Я же говорил, щ-щ-що нет смысла-с! – прошипел мой Нутровой Голосина – а он, как уже было сказано-с, сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.

– Спасибоцки, Пегасецка! Се – полная глубочайшего философского смысла канцона! – мягко изрек я. – Вот шо значит самый настоящий, жизнеутверждающий реализьмища, ёшкина кошка! Эвта канцона как раз про наше поле! Кто же ея сложил, понимаешь? Жуковский?

Пегаська надула губы да сдержала язык за зубами, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:

– Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не различил, перхлорвинил! Глубже в отечественной поэзии, понимаешь, следует разбираться!