Сказание о граде Ново-Китеже

— Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут, плаху да гнилые ямы на Ободранном Ложке даешь. Народ без соли изнывает, а ты всю соль детинским верховникам отдал. Остались народу соленые слезы. Расселся моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь! Не бог ты, а обманщик! — закричал Истома, замахиваясь топором. — Расшибу! В щепки тебя!

По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.

— Истома, не надо! — схватил Виктор юношу за руку. — Узнают…

— Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он измученно улыбнулся. Глаза его потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно. Он не ожидал такого взрыва страстных чувств от мягкого, нешумливого со всеми, кроме деда, ласкового юноши.

2

На дворе послышался пьяный голос попа, и вскоре он вошел в боковушу. Его шмыгающие, хитрющие глаза с подозрением уставились на мирского, потом перешли на Истому. Юноша стоял около большой иконы божьей матери. Не глядя, на ощупь, выбрал из букета кистей, стоявших в кувшине, тоненькую кисть, макнул в краску и двумя быстрыми мазками вложил в глаза богородицы суровость и гнев.

Поп Савва пьяно всплеснул руками:

— Охти, владычица! Не бывало допреж сего в обычае. Положено у богородицы глаза писать заплаканные, от скорби немые. Изошла слезами от горя, всемилостивая. А у тя не печальница, а баба ядреная!

Виктор посмотрел на икону и подумал: «Поп хоть и пьян, а видит зорко. Не вышло и в самом деле у Истомы скорбной, тонколицей богородицы».

С иконы глядели не скорбные, а бойкие, умные глаза, черненькие, круглые, как у соболихи. Не печальница, а крепкая, как грибок, бабеночка, властная, матёрая. Лицо широкое, умное и суровое, на щеках горячий пунцовый румянец. Такие в Древней Руси, в лихие годины шли на стены осажденного города, лили на врага кипящую смолу, камни бросали, а то и бердышом махали.

— Тьфу! — плюнул с омерзением поп. — У тебя не матерь бога нашего, а торговка базарная Дарёнка!

Виктор вспомнил вчерашнюю драку на толчке, поднятый в яростном взмахе лоток, разлетевшиеся во все стороны пироги и скрыл под пушистыми ресницами веселую усмешку.

— На еретичку дырницу Дарёнку, бунтовщицу ведомую, православные молиться будут? — заорал поп, тряся толстыми щеками. Он налетел на отвернувшегося внука и замолотил в его спину кулаками. — Выбью дурь! Выбью! Прокляну!

Савва вылетел из боковушки, толкнув появившегося в дверях Птуху.

— С якоря сорвался, всечестной отче? — раздраженно крикнул ему вслед мичман, но, увидев богородицу, притих и медленно пошел к иконе.

Разглядывал ее долго, то отходя, то приближаясь, склоняя голову то вправо, то влево. Наконец сказал восхищенно:

— Кошмар, до чего похожа Дарёнка! Истома, друг, подари мне этот портрет, а я его Даренке поднесу. Вполне джентльменски получится!

— Это, Федя, икона богородицы, называемой «Утоли моя печали».

— Чего-чего? — Под глазами и на висках мичмана собрались хитренькие и веселые морщинки. — Ха! Слышали? Дарёнку в богородицы произвели. А что? Бабонька она такая, что и впрямь — унеси мою печаль! В городе сейчас ее встретил. Буду ей помогать пирогами на толчке торговать.

— Нэпманом решили сделаться? — засмеялся Косаговский.

— Скажете! — ответил обиженно мичман. — Буду ее охранять. Мордастые парни, Душановы псы, начали интерес к ней проявлять. Ближе, чем на кабельтов, жлобов к ней не подпущу… Пойдемте во двор, Виктор Дмитриевич. У нас гости.

3

Во дворе на рассохшейся бочке сидел капитан и щепкой счищал уличную грязь с брезентовых сапог. На тележных колесах разместились не-разлей-вода Псой Вышата и Сысой Путята. Рядом, опираясь на рогатину, стоял староста лесомык Пуд Волкорез.

— Как погуляли? — спросил значительно Косаговский.

— Погуляли! — мрачно откликнулся Птуха. — Ходили, жизнь здешнего народа изучали. Для кино бы снять такую жизнь! Трущобы Чикаго в двух сериях! Люди тощие, свиньи тощие, собаки и те тощие, только тараканы да детинские жлобы жирные.

— Наше житье — как встал, так и вытье, — вздохнул покорно Сысой. — Одно нам осталось — на брюхо лечь да спиной прикрыться.

Не поднимая головы, по-прежнему счищая грязь с сапог, капитан сказал;

— Из Кузнецкого посада мы пришли, от Будимира Повалы. Большой разговор был. Во всех посадах кричат о выходе на Русь. Готовы драться за выход. Рассердился народ!

— Люди накачаны, как торпеды, до полного давления, — подхватил его слова Птуха. — Нужна только команда.

Волкорез переступил с ноги на ногу и глухо проронил:

— Рогатиной и топором с Детинцем будем разговаривать. Аль мы не разинские внуки?

А Сысой Путята робко, еле слышно сказал:

— Пробовал уж Василий посады на бунт поднять, а что получилось? Власть старицы свалить — не мутовку облизать.

— Не было тогда бунта! — горячо вступился Истома. — Стрельцы ночью налетели и у бунта голову отрубили, Васю в снежную могилу загнали.

— Вот именно! — кивнул Ратных. — Восстание было обезглавлено в самом зародыше. А если посады поднимутся дружно, организованно, Детинец будет взят. Я в этом уверен!

— Про братчиков не забывайте, — напомнил Косаговский, нахмурив брови. — Это союзники Детинца.