Сказание о Шарьяре

Где она обитает — в каких краях?

И какие ведут в этот край пути?

И томился Шарьяр с утра допоздна,

И нежданной тревогою пронзена,

И внезапною страстью распалена,

Содрогалась душа, как орел взаперти,

То и дело туман проплывал в очах,

И сквозь этот туман, в золотистых лучах

То скрывался, то вновь появлялся на миг

Молодой, ослепительный лунный лик —

Тонкобровый, пленительный, юный лик.

И еще одним был смущен Шарьяр,

Был в душе тяжело удручен Шарьяр:

Стал совсем уже немощен, болен, стар

Досточтимый отец его Шасуар.

Знали все, как великий хан справедлив,

Незлобив, правдив и благочестив,

Стал он к старости праведником святым,

Все желанья греховные усмирив,

Но увы! — на самом закате дней

С новой силой, неведомо почему,

Возвратился прежний недуг к нему —

Стал еще опасней, еще страшней.

Видно, злая болезнь потайным огнем

Много лет по-прежнему тлела в нем,

А теперь будто снова с цепи сорвалась,

Как тигрица, когтями в него впилась,

Одряхлевшее тело терзать принялась,

Становилась мучительней с каждым днем.

И точь-в-точь как прежде — семь раз в году,

Будто грешник, горящий живьем в аду,

Начинал он пылать в нестерпимом огне

И кричать, и метаться в буйном бреду,

Проклинал и жену, и детей, и слуг,

И рыдал, сотрясаясь от жгучих мук,—

Так ужасен был тяжкий его недуг!

Сколько лучших знахарей и ворожей

Обещали его исцелить, наконец,

Сколько мудрых старцев, святых хаджей

Приходили к несчастному во дворец,

Сколько раз к небесам взывали они,

Чтобы снова окрепло здоровье его,

Заклинанья святые читали они,

Освящали с мольбой изголовье его,

Сколько снадобий редкостных принял он,

Сколько раз был, казалось, почти исцелен,

И вот тут-то с новою силой вдруг

Возвращался к нему роковой недуг.

«Скоро, скоро возьмет меня Азраил!» —

Так, лишившись последних надежд и сил,

Изможденный страдалец в слезах твердил.

Вот о чем размышлял молодой орел,—

То предчувствием тяжким был омрачен,

То опять пылал и томился он,

Вспоминая свой потаенный сон.

И молчали встревоженные друзья,

За движеньями грозных бровей следя:

Если чем-то душа смущена их вождя,

То раздумья его прерывать нельзя.

Хоть и слыл справедливым герой Шарьяр,

Но бывал и гневливым порой Шарьяр,

И тогда становился безумен, горяч,

Будто конь, без дороги летящий вскачь,—

Обо всем он в ярости забывал,

Даже лиц знакомых не узнавал,

Становился страшней, чем горный обвал,

Как весенний паводок, бушевал.

Вдруг раздался снаружи протяжный крик

И сквозь окна раскрытые в зал проник.

Вздрогнул юный властитель,— а через миг

Появился в дверях садовник-старик.

Все глядят на него — не поймут ничего,

А садовник с трудом шагнул за порог:

Непонятное, скрюченное существо,

Будто в узел скрученное существо —

Что-то злое, лохматое, с хищным ртом,

Да еще в грязи с головы до ног

Беспощадно за шиворот он волок.

Точно смерть, костлява, желта, дряхла

Безобразная эта старуха была

И одета в немыслимое тряпье,

И вопила она, как от лютых мук,

И крутилась клубком, и рвалась из рук,

Еле-еле справился с ней старик

И к ногам владыки швырнул ее,

И тогда успокоилась тотчас она,

Поудобней устроилась тотчас она

И, усевшись весело на ковер,

Подняла на Шарьяра лукавый взор —

Ох, и дьявольски был этот взор хитер!

А старик отступил — и у входа в зал

Вытер пот, отдышался и так сказал:

«Ты прости меня, справедливый хан,

Я сегодня розы с утра срезал

И вот эту дрянь увидал в саду —

Увидал в саду на свою беду!

Под кустами запряталась ловко она,

А царапалась, будто чертовка, она,

Посмотри, как халат на мне порвала,

То ли бес, то ли просто воровка она?

Стал ее расспрашивать я — молчит,

Стал ее выпроваживать я — кричит,

И чего ей понадобилось в саду?

А упрямая, злющая — слов не найду!

Дай-ка, думаю, к хану ее сведу».

На старуху смотрел с возвышенья Шарьяр,

И не мог побороть удивленья Шарьяр,

До того безобразной она была,

Омерзительной, грязной она была!

А тем временем на цветном ковре

Перед юным владыкой сидела она,

И на всех преспокойно глядела она

Будто век провела при ханском дворе,—

Не боясь, что прогонят ее взашей,

Улыбалась Шарьяру до самых ушей,

Так и бегали наглые глазки ее —

Воровато шныряли, как пара мышей.

А худа, желта — ну, совсем скелет,

Можно было ей дать полтораста лет,

Над щербатой челюстью — острый нос,

Будто дохлые змеи — пряди волос.

То ногою подрыгивала она,

То бесстыдно подмигивала она,

Словно знала и вправду о чем-то таком,

Что рассказывать можно только тайком,

Да и то на ушко, да и то шепотком.

С изумленьем взирал молодой герой:

Никогда не встречал он старухи такой!

Если б ведал юноша, сколько зла

Сколько тайной силы в ней колдовской!

И при виде нелепых ужимок ее

Разбирал его все сильнее смех,

Но не стал он над ней потешаться при всех

Над убогой старухой смеяться грех.

Захотелось юному смельчаку

Хоть немного рассеять свою тоску,

Вот и вздумал юноша пошутить —

С этой гостьей незваной поговорить:

Пусть расскажет забавное что-нибудь,

А уж раз не боится его ничуть,

Значит, надо сперва ее припугнуть.

«Хэй, старуха, откуда ты? Отвечай живей!—

Так с притворным гневом Шарьяр обратился к ней.—

Что трясешь головой? Или мучит тебя шайтан?

От грехов или бедствий

Согнулся в дугу твой стан?

Мне над городом этим

Дарована полная власть,—

Как смогла ты без спросу