Сказание о Шарьяре

Что совсем как безумец стал —

Дня от ночи не отличал,

Сна от яви не отличал.

Но по-прежнему неутомим

Дух его богатырский был,

И по-прежнему неугасим

Был его богатырский пыл,

И коня своего не щадя,

И себя самого не щадя,

Сквозь грозу, туман, снегопад

Мчался он из последних сил,

Мчался, злобен, упрям, суров,

Через горы — с хребта на хребет,

Смерть любую принять готов

И погибнуть во цвете лет,

Сдвинув брови, как два клинка,

В боевую броню одет,

Без оглядки бросался в ночь,

Чтоб скорее настичь рассвет!

Так, направлена меткой рукой,

Устремясь с тетивы тугой,

Прямо к цели, остра и зла,

Напряженно летит стрела,

От которой спасенья нет!

Лишь под утро, на час-другой,

Где-нибудь под нависшей скалой,

У ручья, под горной сосной,

Отдыхать ложился герой,

И при бледном мерцанье звезд,

Под ущербной, тусклой луной

Чутким сном засыпал джигит,

Подложив под голову щит.

Спал, не сняв тяжелой брони,

Расстегнуть не решаясь ремни,

Продолжая во сне сжимать

Боевого меча рукоять,

Каждый миг готовый вскочить,

Беспощадный клинок обнажить:

Если зверь — разрубить пополам,

Если враг — врага проучить!

А тем временем верный конь

Торопливо траву щипал,

Потому что заранее знал,

Что недолог ночной привал,

Слушал каждый шорох и вздох,

Чтоб никто не застиг врасплох,

И при виде любых врагов

Был тревожно заржать готов!

Ненадежным, тревожным сном

Богатырь измученный спал,

Будто змеями скрученный спал —

То ворочался, то стонал,

Содрогался, хрипло дыша,

И как в ножнах не спит кинжал,

Чутко бодрствовала душа.

А в предутренней тишине

Перед ним в мимолетном сне

Всякий раз возникал на миг

Тонкобровый девичий лик,

И, стыдлива, стройна, чиста,

Появлялась дева-мечта,

Нежный голос джигита звал,

Улыбались ее уста.

Всей душою он рвался к ней —

К той, что всех на свете милей,

Видел стрелы густых ресниц,

Видел родинку между бровей,

Видел две волнистых косы,

И глаза — лучистей росы,

И высокую грудь, и стан —

Чуть качающийся тюльпан.

И стремясь продлить этот сон,

Руки к ней протягивал он,

Но легко ускользала она,

И, струясь, исчезала она,—

И от боли вздрагивал он,

Сразу на ноги вскакивал он

И хватал рукоять меча,

Тяжело дыша сгоряча,

Будто раненый тигр, рыча.

Озирался, хмурясь, герой —

Видел дикий, скалистый край

И летящие над головой

Клочья дымных, ненастных туч,

Слышал крики вороньих стай

И зловещий звериный вой,

Водопадов протяжный шум,

Низвергавшихся с черных круч.

И опять, свиреп и угрюм,

И опять, упрям и могуч,

За упущенный час сердит,

К скакуну бросался джигит,

Каждый миг промедленья кляня,

Беспощадно хлестал коня

И, почти не успев отдохнуть,

Продолжал свой безумный путь.

На восток, на восток, на восток,

Через дикий горный отрог,

Где не встретишь живой души,

Одержимый мчится седок.

Хоть бы юрта, хоть бы дымок,

Хоть бы след человеческих ног,—

Даже думается порой:

В целом мире он одинок!

Почему же совсем один

Очутился юный герой

Среди этих черных вершин,

И чащоб, и глухих теснин?

Почему же совсем один

Оказался батыр молодой

Средь ущелий, где каждый миг

Неизвестной грозит бедой?

Где же все храбрецы-друзья —

Боевая его семья?

Иль они устали в пути

И давно отстали в пути,

Иль не взял их с собой Шарьяр

В эти гибельные края?

Было это полгода назад:

Над горой пламенел восход,

Из больших восточных ворот

Выезжал боевой отряд,—

Покидал столицу Шарьяр,

В путь далекий стремясь скорей,

Возглавлял вереницу Шарьяр

Гордых всадников-богатырей.

Объявил он, чтоб знал народ,

Что уедет на целый год,

Целый год — от весны до весны —

Будет длиться дальний поход,

Но о главном не говорил

Даже лучшему из друзей:

О заветной цели своей,

О мечте и вере своей,

О владычице тайных снов —

Луноликой пэри своей.

Взял с собой он двенадцать бойцов,

Молодых рубак-удальцов,

Молодых усачей-силачей

И отчаянных храбрецов.

Любовался народ на них,

Дивовался, народ на них —

И на гордых богатырей,

И на их ретивых коней.

Отправлялись они в поход

Из больших восточных ворот,

В неизведанный дальний край

Уезжали на целый год,

И сынами своими гордясь,

Храбрецами такими гордясь,

У ворот городских столпясь,

Им удачи желал народ.

Первым ехал Шарьяр-батыр,

Чьей отваге дивился мир,

Черным был, со звездой на лбу

Чистокровный карабаир,

В путь опасный батыр спешил,

Край прекрасный найти решил

И глазами острее стрел

Из-под грозных бровей смотрел.

А за ним — двенадцать друзей,

Все красавцы, как на подбор,

Копья, брони, шлемы, щиты —

Все сверкало, тешило взор,

Словно из гранитной плиты

Были высечены черты —

И бугры загорелых скул,

И сурово сжатые рты.

Были твердыми брони их,

Были гордыми кони их,

Вскачь помчатся — ни зверь, ни враг

Не уйдут от погони их,

Ярых стрел колчаны полны,

Тяжелы и остры мечи,

А сердца — чисты, горячи,

Горячее костров в ночи

Были прочными луки их,

Были мощными руки их,

Напрягут тетиву-струну

Да как пустят стрелу одну,

Устремится она в зенит —

На лету орлана пронзит,

Устремится в степную даль —

На бегу джейрана сразит!

Каждый зорок, неустрашим,

Духом крепок, неколебим,

В дикой скачке неутомим,

В смертной схватке неодолим,—

Слава, слава бойцам таким!

Было это полгода назад,

А сейчас вокруг посмотри:

Где лихой, боевой отряд?

Где красавцы-богатыри?

Где сейчас хоть одно, хоть одно

Из двенадцати верных сердец?

Разорвалась, распалась цепь

Из двенадцати крепких колец.

Нет друзей... Их уже ничто