Скажи Алексу, чтобы не ждал

Впятером они протискиваются в двери и садятся на заднюю скамью, царящая внутри тишина кажется глотком свежего воздуха, они делают глубокий вдох и перекрещиваются, Алекс – справа налево, даже архикатолической Польше не вытравить из него православие. Впереди на коленях стоят верующие, прижимаясь лбами к холодному каменному полу. От алтаря почти ничего не осталось – золото украдено, вместо свечей – одни огарки, на страдающем Спасителе облупилась краска, но поляки молятся так горячо, словно их убогое распятие – это сам Иисус Христос. Вилли первым складывает руки, остальные следуют его примеру. Они сидят тихо и незаметно, но через некоторое время поляки замечают чужаков: один из мужчин подталкивает локтем своего товарища, и верующие один за другим оборачиваются на немецких солдат, они не произносят ни слова, но во взглядах их сквозит презрение.

– Давайте уйдем, – снова просит Хуберт.

Они выходят из церкви, пробираются мимо груды обломков, где играют дети, всегда одинаковые дети, на каждом углу одинаковая нищета, и они быстро перестают понимать, где находятся. Ганс спрашивает у проходящего мимо поляка дорогу к станции, однако тот надменно смотрит в сторону, Алекс спрашивает по-русски – поляк снова не отвечает. Они еще несколько раз пробуют обратиться к прохожим, поляки понимают как Ганса, говорящего по-немецки, так и Алекса, говорящего по-русски, но отвечать не хотят. Одна женщина даже плюет им под ноги, чем впечатляет Ганса безмерно: плевать на сапоги вражеского оккупанта – вот как нужно поступать.

Они находят столовую для солдат вермахта, где едят капустный суп. Внутри шумно, но горячая еда согревает, да и водка тоже.

– Нельзя слишком расслабляться, – говорит Ганс.

Вскоре «черепаха» снова блуждает по переплетению улочек, где остались только руины. «Даже уцелевшие и новые дома кажутся разрушенными, – думает Ганс. – Это город-призрак, населенный живыми духами. Но пока поляки плюют захватчикам под ноги, они еще не потеряны».

Ближе к вечеру они встречают колонну бледных женщин и мужчин, на рукавах у них белеют повязки со звездой Давида. Ганс глядит им вслед, видит кирпичные стены, которые их поглотят, – невысокие, не величественные, но могучие стены Варшавского гетто. Жандармы у ворот проверяют, чтобы эти еврейские узники, возвращающиеся с близлежащих заводов, не пронесли ни на кусочек хлеба больше положенного. Солдаты размахивают хлыстами – в качестве предупреждения и наказания, а также забавы ради, а те, у кого нет под рукой хлыста, подстегивают евреев пинками.

«О, профессор Хубер, – думает Ганс, – если бы вы только видели этот ваш доблестный вермахт, эту героическую войну. А мы просто стоим и смотрим, стоим и смотрим и ничего не можем поделать».

– Давайте уйдем, – настаивает Хуберт, однако на этот раз они не уходят, а подходят ближе. Все наслышаны о насилии над евреями, но видеть это своими глазами – совсем другое. С широко раскрытыми глазами они пробираются вдоль стен гетто, пока один из эсэсовцев не прогоняет их прочь, и они покорно позволяют себя прогнать.

«Оказывайте пассивное сопротивление – сопротивление – где бы вы ни находились», – в листовке это звучало очень убедительно, но теперь пассивность кажется почти невыносимой, и Ганс смотрит на Алекса, щеки которого покраснели от гнева. Что еще надо написать, напечатать, отправить, чтобы положить конец этой жестокости, и Ганс впервые думает, что слов может быть недостаточно, и что тогда, что тогда?

Горе смотрит на них. Они отворачиваются.

Во время отъезда из Варшавы кажется, что самое страшное уже позади. Студентов грузят в переполненный другими подразделениями санитарный поезд, который только что доставил раненых на родину. В душных вагонах стоит запах скотобойни. В толчее римскую «черепаху», слаженную компанию из пятерых человек, разлучают, однако Ганс и Алекс находят места на одной полке, рядом с незнакомым солдатом, который пьян и сразу засыпает. Поезд с грохотом трогается, и Ганс испытывает такое облегчение от отъезда, что, несмотря на шум, глаза его закрываются сами собой.

Когда Ганс открывает глаза в следующий раз, на востоке уже занимается рассвет. Голова его покоится на плече Алекса, который словно не чувствует ее тяжести – сидит, выпрямив спину и подтянув ноги к груди, жует мундштук трубки и смотрит в окно на проносящуюся мимо березовую рощу. Ганс выпрямляется и потирает глаза, избавляясь от сонливости. Все вокруг, кажется, еще спят – по крайней мере, молчат, и тишину нарушает только оглушительный храп их соседа.

– Скажи, Ганс, – неожиданно шепчет Алекс, – что нам делать?

– О чем ты?

– Я не буду стрелять в русских. Не буду стрелять ни в русских, ни в немцев.

– Ты и не обязан, – пытается успокоить его Ганс и сам понимает, как глупо звучат его слова во время войны. – Мы просто врачи.

– А если придется? – спрашивает Алекс.

– Тогда… – Ганс делает глубокий вдох и говорит: – Тогда тебе придется исполнить свой долг, как и всем нам.

Алекс поворачивается и смотрит Гансу в глаза. Даже при плохом освещении видно промелькнувшую в его взгляде враждебность.