Скажи Алексу, чтобы не ждал

– Нет, Алекс, нет. Не говори больше ни слова. Если хочешь, можешь оставить коробку в кладовке. Там лежат старые вещи Отто, и никто, даже уборщица, никогда туда не заходит. Оставь свою коробку там, но больше ничего не говори. Я не знаю, что внутри, и не знаю, что вы с Гансом задумали. Я ничего не знаю, потому что ты мне ничего не говорил.

На губах Лило мелькает улыбка, но уже через мгновение лицо ее снова принимает озабоченное выражение. Алекс относит коробку с гектографом в отведенную ему кладовку. После этого они оба немного расслабляются, Лило снова включает музыку и заводит речь о немецком кофе, и они, как обычно, шутят.

Через некоторое время Алекс говорит:

– Ну все, Лило. Мне пора.

На прощание они коротко обнимаются, почти не касаясь друг друга, и Алекс уходит, ни разу не оглянувшись.

Лето 1942 года

Вчера снова засиделись допоздна. Шумит голова. Не от алкоголя – он выпил совсем немного, – а от разговоров, которые до сих пор эхом отдаются в ушах, перекликаясь с вокзальным шумом. Перед мысленным взором встает русская родина, безмолвная и заснеженная, – на дворе разгар июля, однако в воспоминаниях Алекса она всегда бела, как роза, всегда покрыта белым дымящимся снегом.

Вчера снова засиделись допоздна – отмечали прощание с Германией: они с Гансом собрали разношерстную компанию друзей и знакомых, сокурсников и товарищей, некоторые приехали аж из Ульма. Архитектор Эйкемайер, еще не вернувшийся в Краков, снова предоставил для встречи свою мастерскую, за что Алекс был безмерно ему благодарен. Родители не запретили бы проводить прощальную вечеринку в своем доме, однако беспокойство их ощутимо даже тогда, когда Ганс приходит в гости один.

– Он фанатик, – однажды шепнула Элизабет отцу, когда думала, что Алекс не услышит. – Ты только посмотри на него. Один взгляд чего стоит. Это глаза фанатика. Помяни мое слово: однажды этот Ганс погубит нашего Шурика.

Отец ничего не сказал в защиту Ганса, просто задумчиво покачал головой и промолчал. Порой родители вгоняют Алекса в пучину отчаяния.

Эйкемайер тоже был в некотором отчаянии от вчерашнего, он, вероятно, ожидал очередной вечер чтения – с классической музыкой и «Атласным башмачком». И без такого количества людей. Всего остального было мало: вина, чая, особенно сидячих мест, из-за чего большинство гостей устроились на полу и с полупустыми стаканами произносили тосты за что угодно, но только не за победу. Профессор Хубер тоже пришел, он выглядел таким взволнованным, как будто это ему предстояло идти на фронт.

– Какая честь, – бормотал он, – наш доблестный вермахт!

Вчера его хромота и странное из-за полупарализованных губ произношение особенно бросались в глаза. Спорить с профессором никто не хотел, поэтому он говорил что ему вздумается. Только Вилли Граф, которого привел на встречу Ганс, вздрагивал каждый раз, когда слышал о «доблестном вермахте».

Вилли долгое время прослужил в России, поэтому повторный призыв стал для него потрясением. О проведенном там времени он рассказывал мало, но Алекс и не спрашивал – скоро он и сам все узнает, скоро он познает Россию, впервые за двадцать с лишним лет!

Алекс взволнованно идет по перрону, оглядываясь по сторонам в поисках знакомых лиц. Одинаковая форма, одинаковые прически – все выглядят одинаково, и Алекс тоже. Он нервно поправляет рукава, чувствует себя самозванцем, чужаком – не только здесь, среди солдат, но и в Германии вообще, и сейчас, когда Россия так близко, это ощущается особенно остро.

Внезапно он с кем-то сталкивается.

– Эй, мечтатель! Смотри, куда прешь!

Алексу нечего возразить, он и правда мечтал, мечтал о родине, как и всегда, он неразборчиво извиняется и снова высматривает Ганса и Кристеля. Кристель хотел прийти попрощаться – благо служит он в другой роте. Его младшенького только-только покрестили, и жена уже снова беременна. Кристель сказал об этом Алексу по секрету, и на этот раз Алекс отреагировал так, как полагается: без колебаний и притворства обнял Кристеля и от всей души поздравил. Ребенок должен родиться в январе, а январь – время, когда заканчивается старый год и начинается новый, возможно первый за долгое время, который принесет мир. В разговоре Алекс лишь намеком обмолвился об их с Гансом политических устремлениях. Он думает, что ему вполне удается быть честным, при этом не раскрывая лишнего. Как бы то ни было, Кристель лишь кивал и не задавал никаких вопросов.

Алекс идет вдоль ограды, отделяющей станцию от внешнего мира, отделяющей военных от гражданских, ему то и дело приходится обходить солдат, которые прощаются со своими женами или подругами, жмущимися к решетке с наружной стороны. На мгновение в душе вспыхивает надежда: «А вдруг Ангелика тоже пришла?» Но надежда эта сразу угасает: конечно, Ангелика не проделает многочасовую дорогу только ради того, чтобы помахать Алексу на прощание. Алекс бы приехал ради Ангелики куда угодно, но Ангелика прагматична. Ее письма, сестринские письма, из раза в раз становятся все короче и короче.