Скажи Алексу, чтобы не ждал

Трауте оказалась единственным человеком, отреагировавшим открыто. В перерыве между двумя лекциями она затащила Ганса в кладовую и показала ему листовку – первую, самую первую листовку, которую Ганс вложил в конверт. Трауте настойчиво спросила, известно ли что-нибудь Гансу, имеет ли он отношение к этой организации. Ганс только пожал плечами и мрачно прошептал, что есть вещи, о которых не следует спрашивать. Потом прошел мимо нее, направляясь к дверям, и чувствовал себя не пойманным, но гордым: Трауте сказала «эта организация».

Вечером того же дня она неожиданно появилась у него на пороге:

– Дай знать, если я могу сделать что-нибудь для… – Трауте немного помолчала и резко выдохнула: – …для «Белой розы».

В эту секунду Гансу захотелось ее расцеловать, захотелось влюбиться в нее заново, однако вместо этого он лишь заговорщически прошептал:

– Почтовые марки.

И захлопнул дверь перед ее носом. Следует поздравить себя за такую сдержанность. В остальном поздравлять себя особо не с чем – Ганс вынужден признать, что в Мюнхене пока ничего не изменилось. Смотрители квартала, эти дворники в униформе, продолжают с важным видом патрулировать улицы, студенты продолжают сидеть на занятиях, бездумно записывая всякий вздор, а из радио продолжают звучать голоса Гитлера, Геббельса и Цары Леандер. «Надо набраться терпения», – говорит себе Ганс, не прошло и двух недель с тех пор, как он продиктовал Алексу первые строки манифеста «Белой розы», надо и дальше сеять семена ясных слов, тогда и пожнешь сопротивление. Ганс поднимает голову к солнцу и снова уверенно улыбается, заслышав знакомые шаги – стук старых ботинок Софи по булыжной мостовой. «Наверное, она задержалась на лекции», – думает Ганс, но потом понимает, что Софи идет со стороны, противоположной университету. Он машет сестре рукой, однако та его даже не видит. Софи идет вперед, не разбирая дороги, небрежно засунув под мышку папку, из которой торчат несколько листов, которые, кажется, вот-вот улетят. Волосы у нее всклокочены. Она сама не своя.

– Ты откуда? – спрашивает Ганс, когда она подходит к входной двери и вместо приветствия сует ему папку, а сама принимается искать в сумочке ключ.

– Я? – спрашивает Софи так, словно речь может идти о тысяче других людей, и, не поднимая глаз, продолжает копаться в сумочке: – Я была у Шурика.

На этот раз она произносит это имя без улыбки.

– У Шурика? Аж с утра? – весело отзывается Ганс. – Можно ли напомнить тебе о женихе, который сейчас на фронте?

Он считает справедливым подтрунивать над Софи из-за ее очевидной влюбленности. В конце концов, Софи всегда упрекала его в ветрености, не давая возможности объясниться. Правда, обычно он разбивал сердца ее подругам, которые потом плакались ей в жилетку, поэтому в некоторой степени ее гнев всегда был понятен.

– Мы просто рисовали, – раздраженно шипит Софи и вставляет в замок наконец-то найденный ключ.

Они молча входят в дом и поднимаются по лестнице, Ганс, который по-прежнему держит в руках папку, идет у Софи за спиной – не смеет догонять, а она даже не оборачивается, чтобы взглянуть на него. Должно быть, утром у Алекса произошло что-то неприятное. Что бы это ни было, Ганс не может себе представить, чтобы Алекс умышленно обидел Софи, но случайно – да, пожалуй. Алекс порой бывает безжалостным в своей честности.

Комната Софи меньше комнаты Ганса, обставлена скудно, но уютно. Ганс сразу же падает на диван, а Софи достает из своего единственного шкафа картонную коробку, а из нее – кочан капусты, большой кусок сыра, немного масла и отбивные, на которые Ганс так надеялся.

– Мог бы и помочь, – ворчит Софи, но Ганс прекрасно понимает, что сегодня не сможет ей угодить, что бы ни сделал, поэтому остается на месте. Через некоторое время Софи с грохотом ставит на стол две тарелки с бутербродами и миску салата – отбивные она, видимо, убрала обратно в коробку назло Гансу. Потом Софи молча садится напротив, скрещивает руки на груди и не шевелится, даже когда Ганс начинает есть – только буравит его взглядом. Софи не приступит к еде, пока он не спросит, в чем дело. Вздохнув, Ганс откладывает надкушенный бутерброд в сторону.

– Что тебе сделал наш Шурик? – спрашивает он примирительным тоном. Вместо ответа Софи лезет в сумочку и достает исписанный от руки листок бумаги: «Нет ничего более недостойного для культурной нации, чем безо всякого сопротивления позволить “править” собой безответственной и предающейся сомнительным влечениям клике властителей…»

– Откуда у тебя… – Ганс тянется к записке, но Софи отдергивает руку.

– Вот что сделал Шурик, – тихо говорит она, уже не сердито, но серьезно. – Сегодня эта записка выпала у него из халата, а он даже не заметил. Я узнала твой почерк, Ганс. Издалека узнала.

Замолчав, Софи наклоняется через весь стол, пока не касается губами его уха.

– «Белая роза» – это вы, – шепчет она. – Ты и Шурик.