Сказки Апокалипсиса (сборник)

– Ладно тебе, Сом, не кипятись.

– А я не чайник, чтобы кипятиться, – раздраженно фыркнул мужик. – Мне об этом знающие люди рассказывали, а они врать не будут!

На некоторое время за столом воцарилась тишина. Затем вновь раздался характерный булькающий звук разливаемой по кружкам мутной жидкости – браги местного производства.

– За удачу, господа! – произнес тост один из караванщиков.

Все зашумели, закивали головами, сдвинули разом кружки. За удачу не выпить – грех.

– Хорошо пошла, но обещала вернуться, – бросил дежурную шутку рано полысевший, губастый, с лоснящимся лицом торгаш по кличке Гонза.

Подхватив пальцами из глубокой глиняной миски соленые водоросли, бросил их себе в рот, пожевал. Вытерев рукавом губы и ни к кому конкретно не обращаясь, произнес:

– Без удачи в нашем деле никак нельзя. Вы даже представить себе не можете, что со мной случилось, когда вчера возвращался с ярмарки.

– Давай, Гонза, заводи шарманку, – одобрительно кивнул один из торговцев.

– Дело было вчера вечером, – начал тот свой рассказ, – когда возвращался с ярмарки. Товар сбыл, патрон в кармане звенит, да еще удалось новые контракты заключить: у соседей на станции две закусочных открылись, вот я и подвизался в эти тошниловки нашу свининку и зелень продавать. И нет бы мне сразу домой лыжи навострить, так понесла меня нелегкая на юг. Один человечек шепнул, что тамошние пекари ищут оптовика, готового им дрожжевые грибы поставлять. А мы люди не гордые, нам без разницы, чем торговать, хоть грибами, хоть респираторами…

Штык вполуха слушал пьяный треп караванщиков, улыбался каким-то своим мыслям и вполголоса мурлыкал себе под нос любимую еще с прежних времен песенку: «Будь как дома, путник, я ни в чем не откажу, я ни в чем не откажу. Множество историй, коль желаешь, расскажу, коль желаешь, расскажу…»[2]

В это время на платформе засуетились челноки. Своим ходом по туннелям торговцы с радиальной добирались редко, предпочитая раскатывать на дрезинах с вооруженной охраной. Бизнес он, конечно, бизнесом, время – деньги и все такое, но лучше отдать лишний рожок от «калаша» и с ветерком проехать на ощетинившейся стволами дрезине, чем отправиться пешком и в каком-нибудь темном туннеле оказаться лицом к морде с мутантом.

Вот и сейчас у подошедшей дрезины толкались продолжатели славных дел Гермеса с мешками и баулами, стараясь опередить незадачливых конкурентов и занять места на досках, служивших в вагонетках сиденьями.

Штык бросил взгляд на это столпотворение, поморщился и пошел в свои апартаменты – армейскую палатку, стоявшую в центре постоялого двора. Еще совсем недавно он, подобно этим бедолагам, точно так же толкался и охаживал локтями по ребрам собратьев по профессии, отвоевывая себе место в дрезине. Впрочем, времена тогда были более суровые, поэтому чаще приходилось топать с товаром на своих двоих от станции к станции. Обитал тогда начинающий барыга Дрон на Добрынинской, начинал с мелочовки.

Станцию, ставшую после Катастрофы на два долгих года родным домом, Дрон вспоминал с неохотой. Старичок – интеллигентишка, который поначалу обитал в соседней с Дроном палатке, гундел, что оформление станции напоминает древнерусское зодчество, что пилоны отделаны мрамором серого цвета «газган», путевые стены облицованы крымским мрамором красного цвета, в котором заметны окаменелые останки представителей юрского периода.

Ничего этого Дрон не видел.

Лишь свет редких лампочек выхватывал из полумрака картину уныния и запустения. Было видно, что станция загибается вместе со своими обитателями, доживает последние дни. Добрая половина палаток уже покосилась. Местные женщины с отрешенными и сморщенными, словно печеные яблоки, лицами сидели на ящиках на платформе и возле палаток. Холодное дыхание смерти становилось все отчетливее. Дрон знал, что из этого склепа надо выбираться любым способом.

Старикан, кстати, протянул лишь семь недель, а потом принялся отхаркивать кровь вместе с легкими, да так и умер. Ну, как умер? Однажды ночью прокрался Дрон в его палатку, накрыл подушкой лицо спящего старика, навалился… Тот мучился недолго. Может, Дрон даже доброе дело сделал – интеллигентишка долго все равно бы не протянул. А тут умер во сне, в своей кровати, а не от шальной пули анархиста или нацика из Рейха, не от клыков страшных тварей, прорывавшихся время от времени на станцию. Люди гибли так часто, что никакого расследования не вели. Умер дед – и умер. Знать, судьба у него такая.

А Дрон после той ночи стал обладателем первоначального капитала, который позволял свалить с опостылевшей станции, встать на ноги и раскрутиться. По наследству от покойника (мир его праху) к Дрону перешли два куска хозяйственного мыла, почти целый тюбик зубной пасты, китайский термос, вязаная шапка, три махровых полотенца, фонарик, серебряный портсигар, две кружки, алюминиевая миска, три пачки аспирина и наручные механические часы. На изъеденное молью пальто и стоптанные башмаки Дрон не позарился.