Сколько золота в этих холмах

Люси начинает отряхиваться, но слишком поздно. Грязь и пот смешиваются в землистую кашицу, прилипающую к белой ткани, пачкают ее платье точно таким же образом, каким только что, как она воображала, испачкалось платье Анны. Она, вероятно, выглядит такой же грязной, как помощник мясника. Голос Анны не смолкает, а когда Люси уходит, замечает это только провожатый.

Вода

Когда Люси заходит в реку, оранжевый закат висит над миром.

Слухи разогнали всех, кто находился на берегу. Тут никого нет – никто не видит, как она разглаживает на себе юбки, медлит. Никто не видит, как она осторожно выворачивается, чтобы расстегнуть все тридцать жемчужных пуговиц. Она плавает обнаженная рядом со своим платьем. Вода накатывается равно на плоть и материю, и ей все равно, очистит она их или нет.

Если Анна ее второй друг в Суитуотере, то первый – река.

Пять лет назад она в первый раз пришла в город. Она шарахалась от повозок, от людского столпотворения у нее кружилась голова. Она чувствовала себя потерянной. Небо было ей плохим помощником: если она поднимала голову, как научилась делать на холмах, то ее поле зрения перекрывали дома. Облака не кружились. Она была в центре небытия, и земля с ней не разговаривала. Она была никто.

Она нашла дорогу на кухню ресторана. Испытала облегчение, столкнувшись с тем, что ей было хорошо знакомо: жирная посуда, низкий потолок, боль в ее согнутой шее. Три другие девушки стояли у раковины. Одна светлая, две темнокожие. Люси пробормотала: «Сирота. Подброшенная. Не знаю. Родственников никого». Светлая девушка потеряла к ней интерес. Темные были настойчивыми, они долго перешептывались, а потом в проулке подошли к Люси.

– Кто ты? – спросила более высокая.

– Сирота.

– Нет, – сказала та, что пониже, подойдя вплотную. Люси разглядывала их лица: скорее всего, индианки. На улицах Суитуотера она видела немало индейцев, людей всех мастей. – Ты какого народа? – Невысокая девушка прижала руку к груди и назвала племя, к которому принадлежала.

Еще одно название из прошлого, услышанное ею на кровати-чердаке, закружилось в памяти Люси и рассыпалось в прах. «Вот верное слово». Исчезло. Вкус ее собственного сухого языка. Если она и принадлежала к какому-то народу, то больше не могла его назвать. Более высокая девушка тоже приложила руку к груди, и Люси поняла, что они, вероятно, сестры.

Девушки продолжали разглядывать Люси, задавать вопросы, пригласили ее разделить с ними их странные, завернутые в бумагу завтраки. Они продолжали преследовать ее, но в один прекрасный день Люси повернулась и сказала что-то про кожу. Про воду. Про грязь.

Эти девушки больше никогда с ней не разговаривали. Кроха стыда, поглощающего стыда, потом пустота, которую она научилась считать легкостью. Теперь она намеренно позволила названию народа, к которому принадлежали девушки, проскользнуть между зазорами в ее памяти, и оно исчезло, как исчезло и название ее собственного народа. По крайней мере, они оставили ее в покое.

Она не стала совсем одинокой, пока еще не стала. В полдень и вечером она возвращалась к реке, приносила объедки с кухни, при виде которых Сэм морщила нос. Сэм предлагала ей те два серебряных доллара, Люси прикидывалась глухой, пока предложения не прекратились. Прекратились и другие разговоры. Сэм стала более задиристой, более нервной, встречались они все реже. Пропадая часами, Сэм находила еду каким-то другим способом.

Наконец открылась ярмарка, о которой говорил человек с гор. Ковбои и трапперы, скотоводы, игры и представления – все это носилось по Суитуотеру, как ветер. Когда ярмарка закончилась, Сэм тоже исчезла. Вместе с Нелли.

Больше недели Люси ждала ее у реки. Такая чистая вода на поверхности. И столько мусора на дне. Наконец она выкинула свои вещи – изношенные, помятые, порванные и гадкие, в пятнах пота и дурно пахнущие после долгого пути с западной территории – в воду. У нее осталось одно платье, в котором она и пришла в общежитие.

В первый свой год она разглядывала толпы Суитуотера. Тысячи лиц, столько рас она не видела никогда прежде. Ни одна не была знакомой.

На второй свой год она перестала искать поводы для разочарования, ходила по улицам, опустив голову. Иногда ее окликали. Но никогда – кто-то знакомый. В основном мужчины и в основном по вечерам.

На третий свой год она так часто повторяла «Сирота. Подбросили. Родственников никого», что эти слова покрыли правду слоем лака. Простая история, которая устроила бы этот город, в котором она узнала, чтó на самом деле означает цивилизация: безопасность, никаких авантюр, никакой неопределенности в месте, настолько лишенном всякой природной дикости, что даже фальшивый тигр становился здесь приключением.