Скопус-2

Не дождалась. Ну и что ж? Из съежившегося, высохшего, омертвевшего, ставшего — чуть не ставшего — шелухой одесского дня развернулась, проявилась, зазвучала почти непрерывная, почти нигде не стертая лента воспоминания. Ученик и учитель, рядом, за одним столом, локоть в локоть, над одной книгой; они поглощены, они переводят дыхание одновременно, они делают то, ради чего родились на свет, — это как любовь. У дедушки на губах что-то вроде улыбки, — может, так он складывает губы для пения, а может быть, он просто счастлив своим вернувшимся мужеством, мужеством творца, сеятеля, обретшего наконец благодатную почву, которая сохранит и взрастит его посев, сделает его жизнь не напрасной. И почва внимательна, чутка и разверста, и почва благодарна и отзывчива. Никогда больше я не видела такого полного согласия между учеником и учителем. Мне приходилось видеть загипнотизированные, замирающие от восторга студенческие аудитории — но там было другое, там был профессор-артист и публика, там не было тайного и плодоносного равенства двоих.

Не мешайте мне! Я хочу думать, что тот молодой кантор, которого даже имени я не знаю, оказался однажды в Ташкенте. И это с ним долгие года старается сравняться ташкентский певец, перед которым, в конце концов, тоже стояла дилемма: Бог или «шансонеткес».

1988

Эли Люксембург

Мальчик

Удары гонга, разносимые мощными усилителями во все уголки Дворца спорта, вязли в ревущих кольцах трибун, особенно нервно воспринимаясь тут, в раздевалке, где, ожидая выхода на ринг, готовились к бою финалисты.

Удары гонга приближали выход и Зеева Паза на схватку с Товмасяном. Зеев места себе не находил, все больше отчаиваясь, потому что никак не появлялся мальчик. Белыми бескровными губами Зеев Паз все твердил про себя:

— Во имя подвига твоего, во имя памяти твоей, во имя всех нас — приди же помочь мне!

Слоноподобный тяжеловес Нурмухамедов сидел на табурете возле умывальника с запрокинутой назад головой, выгнув толстую бычью шею, а руки его, поросшие густыми черными волосами, безжизненно свешивались, касаясь перчатками пола. Он так и не снял после боя перчаток, а люди, окружавшие его, были настолько испуганы, что никто из них не догадался содрать их с него. Уже звонили куда следует — с минуты на минуту ожидали прибытия «скорой помощи». А пока с головой казаха возился врач, суетясь и нервничая, ибо место его было сейчас не здесь, в раздевалке, а на ринге: фиксировать технические нокауты, останавливать бойцам кровь между раундами, совать под нос тампоны с нашатырным спиртом.

Бинтуя руки и пританцовывая, Зеев Паз приблизился к тяжеловесу и ужаснулся его ране. Точно топором хряснули по массивной брови. Густой черной щеткой бровь висела над глазом, обнажив глубокую, до белой кости, расщелину с трепещущей жилкой и дымящимся фонтанчиком крови.

— Господи, мальчик, неужели и мне проиграть так?! Ты же всегда приходил ко мне по первому зову! — взмолился Зеев Паз. И снова стал шаманить: — Во имя смерти твоей, во имя жизни твоей…

На другом конце раздевалки, у высоких зеркал, счастливый и плачущий, сидел Женька Бадалов, заваленный букетами цветов, — только что выиграл у великого Тамулиса! Мировая сенсация!.. Когда он кончит плакать, толпа возбужденных поклонников, что ломятся сейчас в раздевалку, напирая на милиционера у входных дверей, поднимет Женьку на плечи и через всю Москву отнесет в гостиницу.

А мальчик никак не приходил.

Было похоже, что он вообще забыл о Зееве Пазе.

Продолжая разминаться, Зеев Паз заглянул в открытые настежь двери и увидел на ринге чей-то жестокий бой. В уши тут же ударила волна шума от ревущих трибун, и от этого он совершенно расстроился: нельзя смотреть чужие бои перед своим выходом! Забыл даже это простое правило!

Не теряя надежды вызвать этого худенького ребенка со смертной скорбью в глазах, Зеев Паз напрягал всю свою волю: где бы мальчик сейчас ни был, он обязан был услышать его.

— Ты видел, что на трибунах творится? — жаловался он мальчику. — Одни армяне, одни армяне! Я слышал сегодня, будто прилетели они на этот бой двенадцатью специальными самолетами из Еревана! Болеть за эту надменную, хвастливую скотину, Товмасяна. Знал бы ты только, что он заявил журналистам обо мне? Жаль, что ты газет не читаешь. Так где же ты, мальчик? Кроме тебя никого нет у меня! Во всем мире никого нет! Неужели ты не можешь понять, насколько я здесь одинок?!

Ринг находился посреди зала, на высоком помосте, затопленный голубым сиянием мощных юпитеров. Зрителей было тысяч пятнадцать — битком набитый Дворец спорта, а кругом наставлена уйма телевизионных камер — шла прямая трансляция на всю страну и страны Восточной Европы…

Зеев Паз попытался представить себе на мгновение, как далеко отсюда, в Молдавии, сидит у телевизора Анка и ждет, страшно волнуясь, его выхода, а рядом сидит за столом Вадим и бутылка Алб де масе перед ним. И время от времени он припадает к бутылке. Единственные люди на свете, кто в этот час волнуется за него! Но Зеев Паз тут же забыл обоих, ибо они ничем не могли сейчас ему помочь…