Скопус-2

В крошечном палисаднике перед домом сидел Полонский, поэт-переводчик из соседнего подъезда, и, склонив седеющую голову, записывал что-то в блокнот, лежавший у него на колене. Полонский был членом группкома литераторов, но его жена как-то жаловалась маме, что его не печатают и вообще затирают, потому что другие поэты-переводчики опасаются конкуренции с его стороны. Соседки же со своей стороны сплетничали, что дома жена и теща не дают ему житья и день-деньской всячески ругают и поносят его за то, что ничего не зарабатывает и сидит у них на шее. Когда я проходила мимо, Полонский поднял голову, но взгляд его громадных черных глаз был устремлен куда-то вдаль, вероятно, в дебри средневековой немецкой поэзии — он переводил только с немецкого и только старых поэтов. Я хотела указать ему на солнце, но постеснялась. Да он, скорее всего, и не понял бы, о чем речь.

На кухне у нас горел свет. Это Николай Иванович Васнецов, скромный советский служащий, писал свою очередную картину. Очевидно, фамилия заставила Николая Ивановича взяться за рисование. Таланта у него не было, но к своему увлечению он относился со всей ответственностью. Получая очередной «Огонек», Николай Иванович сразу брался за дело: расчерчивал на квадратики репродукцию, помещенную в данном номере, и точно такое же количество квадратиков наносил на лист ватмана. После этого оставалось лишь по возможности верно перенести каждый квадрат на ватман. Жена не позволяла Николаю Ивановичу заниматься художественными промыслами в комнате, заявляя, что он даром жжет электроэнергию, поэтому живописцу приходилось устраиваться на кухне. Я застала Николая Ивановича в момент копирования задних коровьих ног — картина называлась «Утро доярки».

— А я сегодня еще и света не зажигал, — промолвил художник, надо полагать, вполне искренне не замечая горящей под потолком лампочки и желая намекнуть, что его пристрастие соседям вовсе не в убыток.

— Сегодня и без света светло, — сказала я. — Вы видели, какое солнце?

— Нет, не обратил внимания, — признался Николай Иванович смущенно. — Спешу, знаете, закончить…

— Коля! — раздался звучный зов жены, уловившей, как видно, наши голоса.

Я ушла к себе в комнату и выглянула в окошко. Солнце еще стояло на небе, но блеск его отчасти померк. Оно сделалось обыкновенным шаром цвета топленого молока и сразу уменьшилось в размере. Через минуту оно исчезло. Не зашло за горизонт, а просто скрылось в облаке, золотым пояском перетянувшим все небо от края до края. Некоторое время после этого в воздухе еще стояло перламутровое сияние, но постепенно и оно потухло.

На следующий день в «Вечерке» появилась объяснительная заметка: «Вчера жители столицы могли наблюдать необычное атмосферное явление. Облака, собравшиеся после грозы на горизонте, создали своеобразный экран, позволивший в течение длительного времени после захода солнца видеть его отражение на небе».

Эту звучало достаточно научно, хотя безусловно не соответствовало истине, — солнце, действительно непонятно, неизвестно зачем застрявшее в московском небе, все-таки, несмотря на всю нелепость ситуации, — было настоящим, а никаким не отражением. Тем не менее, меня порадовало, что хоть кто-то его заметил.

Но на этом дело не кончилось. Через несколько дней, в воскресенье утром, когда вся наша квартира еще спала, в гулкой коридорной тишине вдруг раздались два тревожных дверных звонка. И тотчас вслед за ними еще два. Я вскочила с постели и спросонья даже не сразу сообразила, в какой стороне находится дверь. После смерти мамы я перебралась со своего диванчика на ее кровать, и это перемещение, как видно, повлияло на мою способность ориентироваться в пространстве. На пороге стояла тетя Мура. Она выглядела странно — я это сразу заметила. Глаза ее потемнели и пылали так, будто она смотрела на горящую свечу. Я завела ее в комнату и усадила.

— Тетя Мурочка, что случилось? — спросила я, совершенно не представляя себе, что же могло вынудить ее примчаться в такую рань из Тушина.

— Ничего, — ответила она раздраженно. — Что, разве мне нельзя приехать к тебе просто так, без особенных происшествий?

— Конечно, можно, — сказала я, прижимаясь к ее могучей груди. — Я тебя люблю. Я тебя очень люблю.

— Правда? — спросила она и взглянула на меня испытующе и даже как-то грозно.

Я принялась припоминать свои прегрешения, но не было среди них таких, которые могли бы заставить тетю Муру усомниться в моей преданности.

— Ты сердишься на меня? — спросила я.

— Нет, — ответила она. — Ты тут ни при чем.

— Я пойду поставлю чайник, — сказала я, не придумав ничего лучшего.

— Нет! — она с такой силой сжала мою руку, что я окончательно растерялась. — Сядь, — сказала она, помолчав. — Слушай! Вчера вечером я вернулась с работы, вошла в свою комнату, и тут…

— Тебя обокрали? — спросила я, увидев, что она не собирается продолжать.

— Не говори глупостей! Молчи и слушай. О чем я говорила? Я пришла с работы, как обычно, сняла пальто и боты, и вот тут… Понимаешь, я отчетливо это видела — моя голова поплыла по комнате. Отдельно от меня, понимаешь?