Скопус-2

Были когда-то зеркала, деревянные панели благородных сортов, был плюшевый диванчик: все сгинуло, кончилось, заменено пошлой пластмассой — кабинка туалетная…

Лифт бурчит за стеной.

Шкафы сутулятся от старости.

Шкафы-кариатиды, подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности…

Телефон звякает спросонья, телефон-призрак, переполненный голосами, старомодный и уютный, который давным-давно сняли со стены.

КЗ-43-73 — номер моего детства.

Цифры в памяти, как шурупы в стене.

Следы от шурупов.

Проступают через побелку старые записи, карандашом по штукатурке: телефоны и имена, записанные второпях, имена и телефоны, к которым нету возврата.

Позвони — тихо.

Перезвони — занято.

Говорят там, по тому номеру, — уж не я ли?..

Боязно влезать в разговор…

Кто-то немощно ковыряется в замке, воротившись из прошлого, попасть ключом не может, дверь отворить не может, войти и заново начать жизнь.

Надежда ушла вместе с тараканами.

Окна оклеены на зиму облигациями…

Плачет младенец в дальнем углу. Жалким заморышем карточной системы.

Полотер скользит по стеночке, легкий, пугливый на окрик полотер, что от всякого скрипа-шороха сливается с натертым паркетом.

Слепенькая старушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем: утеху беззубой старости. Рука дрожит — пенка на киселе дрожит — тень расползается рябью по беленой стене.

Женщина бежит к телефону, легконогая, торопливая, прижимает трубкой седенькую прядку:

— Алло! Алло!..

А оттуда — голос разбитый, несклеенными обломками:

— Ой, это куда же я попала?..

Тень женщины — тень голоса — тень жизни…

Мама моя.

Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню, лезет с ногами на табуретку, оглядывает и обнюхивает пустые соседские кастрюли.

В жирной воде плавает встрепанная мочалка…

Ритка-баритка, здоровая нога.

Тихий мальчик проходит по стеночке в ванную, сыплет порох на подоконник, поджигает спичкой, задумчиво растворяется в густом, едком дыму.

Копоть садится на мокрые, вывешенные для просушки простыни, делает их серыми и поношенными на вид.

Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид из окна на дальние бульвары. Прохлада в любую жару.

По-моему, это я, тот мальчик, и скандала теперь не миновать…

Кто-то шевелится в туалете.

Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.

По театрам и концертным залам.

Фельетон.

Спорт.

Из зала суда.

Высокий сутулый старик в мятых пижамных штанах до горла выходит из глубин квартиры, дергает с робостью дверь туалета, покорно становится в очередь.

Последний в стране коммивояжер. Предлагает краски инвалидной артели, которые никто не хочет покупать.

Краски линяют — жизнь линяет — память линяет: может, это был другой старик?..

Тоже будет читать, когда займет туалет.

На полях и стройках страны…

Эхо вздохов — эхо событий — эхо спускаемой воды в унитазе.

Деревенская толстуха — синяя косынка в горохах — бежит без звука по коридору с кошелкой в руке, пузом стукается о стенки. Кому что, а на ней дом. Не свой, правда, да уж давно не чужой. Дети на ней. Обеды. Комнату прибрать.

Няня моя…

Няня Куня.

Кролик проскакивает в ногах: игрушка-забава, пушистое умиление, шелковая шкурка…

Кролика съели, наигравшись.

Кошка проходит, опоенная валерианкой. Сытая и наглая, как мясник в гастрономе.

Черепаха. Хомяки-тушканчики. Мышки-альбиносы…

Дамочка субтильная в букольках, в розовом пеньюарчике-размахайчике, с горничной по пятам, чирикая по-французски, пролетает коридором в облаке духов-пудры-помады: эт-то еще что за штучка?!

С других, видно, с докоммунальных времен.

У квартиры своя память. Да еще у лифта.

Катал лифт дамочку на верхние этажи, усаживал на плюшевый диванчик, отражал в восхищенных зеркалах, касался надушенной спинки деревянными панелями благородных сортов, посвистывал лихачом…

Сгинуло.

Тени бегут по коридору.

Тени спешат к телефону.

Тени в гостях у теней.

Жизнь проходит неслышно, на кошачьих лапках. Не успел загадать желание, а ее уже нет.

Тени детей, стариков, тараканов…

… а вчера, под самое утро, приснилась мне аптека на Никитской, сломанная много лет назад, и дочка-первоклассница, которой у меня никогда не было. Она стояла на чистой асфальтовой прогалине, в пальто, в вязаной шапочке, и задумчиво глядела, как прыгали через веревочку ее подружки.

Для меня весна — это Никитский бульвар, дом с колоннами, крылечко под балконом о две ступеньки, просыхающий с зимы асфальт.

Прыгалки. Классики. Мамы с колясками на приступочке. Ленивое блаженство. Ожидание добра, тепла, света после долгих холодов…

Проснулся растревоженный. Задумчивый. Притихший. День целый болело сердце.

Никто за нас не станет жить.

И не проси…

* * *

…а в комнате, за затворенной дверью, за зашторенными окнами, так и осталось без видимых перемен.

Под крышей. На последнем этаже. С видом на бульвар…

Будто вышли из комнаты на время, но скоро вернутся, отворят форточку, проветрят, станут опять жить.

Подрагивают стекла в огромных рамах.

Тюль топорщится, запыленный.

Бульвар бормочет за окном невнятными голосами, будто извиняется за все.

— Знаешь, — говорит он, — я бы чего-нибудь поел.