Скорбь сатаны

Последовало мирное время, время тихое, которое всегда предшествует грозе, а в человеческой жизни — несчастью. Но я этого не знал. Я отстранил все беспокоящие меня мысли и забыл все, кроме удовлетворения от возобновленных отношений с моим другом Лючио. Мы гуляли вместе, ездили верхом, проводили большую часть дня один с другим! Но, несмотря на то, что я посвящал своего друга во все, что интересовало меня, я не говорил ему о недостатках, которые я нашел в характере Сибиллы, не из чувства деликатности к своей жене, а просто, потому что знал, что Лючио ответит. Его любовь к насмешкам победит его дружбу, и он обратится ко мне с вопросом: «как, будучи сам несовершенным, я смею требовать совершенства от своей жены?» Но как большинство людей, я находил, что в качестве мужа могу делать все, что мне угодно, могу дойти до уровня животного, если желаю, но все-таки имею право требовать от жены незапятнанной чистоты. Однако я предугадывал, как Лючио отнесется к этому выражению грубого эгоизма, и с каким веселым смехом он встретит мои теории насчет нравственности женщин. Поэтому я и не позволил себе ни малейшего намека на счет моих отношений с женой и в его присутствие обращался с ней с изысканной любовью и уважением, несмотря на то, что Сибилла, кажется, негодовала на меня за эти публичные излияния. В обществе Лючио она была весьма странна, то весела до безумия, то грустна, то разговорчива, то молчалива, однако, никогда она не была, более очаровательной. Но как я был глуп и слеп все это время, как непонятлив! Поглощенный грубыми животными наслаждениями я не признавал тех скрытых сил, которые направляют частную жизнь, как и жизнь народов. Я смотрел на каждый возобновляющийся день почти так, как будто сам сотворил его и считал, что могу провести, как нахожу нужным, не принимая во внимание, что дни лишь белые листки в Божественной хронике, на которых мы ставим свои хорошие или дурные отметки для справедливого счета наших действий в день страшного суда. Если бы кто-нибудь и заикнулся мне об этой истине в то время, я послал бы его к черту, но теперь, когда я вспоминаю эти каждодневные белые листки, на которых я небрежно писал исключительно свое Эго, я дрожу и молюсь, сознавая что мне придется ответить за этот недостойный дневник…

Октябрь медленно и почти незаметно подходил к концу, и деревья приняли великолепные осенние цвета, огненно-красный и золотой. Погода оставалась ясной и теплой, и то, что французские канадцы поэтично называют «Летом всех Святых», дало нам светлые дни и безоблачные лунные вечера. Воздух был такой мягкий, что мы могли всегда пить послеобеденный кофе на террасе, выходящей на луг перед гостиной, и в один из этих отрадных вечеров я был заинтересованным зрителем странной сцены между Лючио и Мэвис Клер — сцены, которую я счел бы невозможной, если б я сам не был ее свидетелем.

Мэвис обедала в Виллосмире, она редко делала нам эту честь; кроме нее было еще несколько гостей. Мы пили кофе дольше обыкновенного, благодаря умному веселому разговору мисс Клер, которую все слушали с необыкновенным вниманием. Но когда полная золотая луна, показалась во всей своей зрелой прелести над верхушками деревьев, моя жена предложила прогулку в парк.

Все радостно согласились, и мы вышли вместе. Потом разделились группами и понемногу побрели в разные стороны. Я очутился один и повернул к дому, чтобы взять портсигар, оставленный мной на столе в библиотеке. Потом вышел из другой двери, прошел через лужайку и направился к реке, расстилавшейся вдали, как серебряная нитка. Я почти дошел до ее берега, когда внезапно услыхал звук голосов: один мужской, тихий и убедительный, другой женский, ласковый, сердечный, почти дрожащий. Я не мог ошибиться, и узнал сразу чудный тембр Лючио и мягкий выговор мисс Клер. Я так был удивлен, что невольно остановился. Неужели Лючио влюбился, подумал я и улыбнулся. Неужели этот ненавистник женщин пойман наконец и укрощен? И кем? Маленькой Мэвис, которая не была красива с обычной точки зрения, но, пожалуй, обладала чем-то другим, чем смогла привлечь горделивую беспокойную душу. Тут я невольно почувствовал что-то вроде ревности: из всех женщин мира Лючио выбрал именно Мэвис? Неужели он мог оставить ее в покое с ее иллюзиями, книгами и цветами? Оставить ее невредимой, под мудрым безучастным взором мраморной Минервы, коей холодно чело никогда не возгоралось приливом страсти? Что-то более сильное, чем любопытство заставило меня прислушаться к разговору, и я неслышно подошел ближе и стал под тенью большого дерева, откуда я мог остаться незамеченным и все видеть. Да, это был Риманец, он стоял неподвижно, со скрещенными руками на груди, и его темные, грустные глаза были устремлены на Мэвис, находящуюся в нескольких шагах и смотревшую на него с выражением не то страха не то очарования.