Скорбь сатаны

И закрыв лицо руками, чтобы скрыть злобную улыбку, внезапно исказившую мне лицо, я протянул ей рукопись. Мисс Клер взяла ее, и нехотя стала читать. Наступила тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров и легким храпом собак, греющихся перед камином. Я взглянул исподлобья на женщину, славе которой я одно время завидовал, на ее тонкий стан, на головку, увенчанную чудными мягкими волосами, на чуткий, чистый профиль и белую ручку классически точеную, державшую листы так твердо и одновременно так нежно. И я подумал: какие олухи те критики, которые воображают, что могут сорвать заслуженные лавры с таких женщин, как Мэвис Клер! Размышляя так, я увидел, что ее глаза наполнились слезами.

«Зачем она плачет?» подумал я, над рассказом, который меня нисколько не тронул? Я вздрогнул от неожиданности, когда ее голос, трепетавший от боли, внезапно прервал тишину. Мэвис вскочила и посмотрела на меня как на какое-то видение.

— Неужели вы слепы и не видите, — воскликнула она, — что все это означает? Неужели вы не понимаете и все ещё не знаете кто ваш злейший враг?

— Мой злейший враг? — повторил я в изумлении. — Я удивляюсь вам, Мэвис. Что общего между мной или моими друзьями и врагами и посмертной исповедью моей жены? Сибилла обезумела. Яд и страсть лишили ее рассудка, и как вы видите, она даже не сознавала, живет ли она или уже умерла? Что она вообще писала в такую минуту, доказывает страшное напряжение нервов, но меня лично это не касается.

— Ради Бога, не будьте столь жестокосердым, — с грустью воскликнула Мэвис. — Для меня эти последние слова несчастной, измученной Сибиллы несказанно страшны и ужасны! Неужели вы не верите в загробную жизнь?

— Нет, — ответил я без запинки.

— Значит, для вас ее слова не имеют значения, как не имеет значения ее заявление, что она не умерла, а живет… И живет столь ужасно! Вы этому не верите?

— Кто верит бреду умирающего? — сказал я. — Как я говорил вам, Сибилла страдала одновременно от неудачной страсти и действия яда. В этих мучениях она писала, как в бреду…

— Так вас невозможно убедить в истине? — спросила Мэвис торжественно. — Неужели ваши умственные понятия так болезненны, что вы не знаете, вне всякого сомнения, что этот мир — только тень других миров, ожидающих нас? Уверяю вас, в один прекрасный день вы будете вынуждены принять это ужасное знание! Я знакома с вашими теориями; ваша жена имела такие же верования, или, скорее, неверия, как и вы, однако она наконец была убеждена! Я не буду пытаться доказывать вам. Если это последнее письмо несчастной девочки, на которой вы женились, не может открыть ваши глаза на вечные дела, каких вы не признаете, ничто никогда не поможет вам. Вы во власти вашего врага!

— О ком вы говорите, Мэвис? — удивленно спросил я, заметив, что она стояла как бы во сне, задумчиво устремив глаза в пространство, и ее разомкнутые губы дрожали.

— Ваш враг! Ваш враг! — энергично повторила она. — Мне чудится, что его тень стоит теперь вблизи вас! Послушайтесь этого голоса умершей, голоса Сибиллы, что она говорит!.. «О Господи, будь милосерден… Я знаю теперь, кто требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени… его имя…»

— Ну, что же? — воскликнул я стремительно, — Ее рукопись на этих словах прерывается. Его имя…

— Лючио Риманец, — произнесла Мэвис, дрожащим от волнения голосом. — Я не знаю, откуда он явился, но призываю Бога свидетелем, что Риманец — воплощение зла — демон в человеческой оболочке, развратник и разрушитель! Его проклятие упало на Сибиллу с первого момента их встречи… Это проклятие лежит также на вас! Расстаньтесь с ним, расстаньтесь пока спасение еще возможно. Пусть никогда более он не встретится с вами!

Она говорила с задыхающейся поспешностью, как бы движимая какой то силой; я глядел на нее, изумленный и несколько раздраженный…

— Такой образ действий невозможен, Мэвис, — сказал я холодно. — Князь Риманец мой лучший друг, никогда ни у кого не могло быть более достойного друга. Его верность была подвержена такому испытанию, против которого устояло бы немного мужчин. Вы всего не знаете.

И в нескольких словах я передал ей сцену между Лючио и моей женой, коей я был свидетелем. Мэвис выслушала меня, но с видимым нежеланием, потом вздохнула и откинула со лба спустившуюся прядь волос.

— Мне очень жаль, — сказала она, — но это не меняет моих убеждений. Я считаю вашего друга за вашего злейшего врага! Мне кажется, что вы не сознаете всего страшного значения трагической смерти вашей жены. Простите меня, если я попрошу вас теперь уйти. Письмо леди Сибиллы ужасно расстроило меня, и говорить о нем я больше не могу… Я жалею, что прочитала его…

Она остановилась. В ее голосе послышались слезы. Видя, что ее нервы действительно разошлись, я сложил рукопись и полушутя обратился к ней:

— И так вы не нашли подходящей надписи для памятника?

Мэвис повернулась ко мне с жестом величественного укора.

— Да, нашла, — сказала она глухим, но возбужденным голосом, — напишите: «От безжалостной руки разбитому сердцу!» Это подойдёт и к несчастной умершей и к живому человеку.