Скорбь Сатаны

Едва солнце стало клониться к закату, из дома появились несколько маленьких пажей, и низко кланяясь, принялись раздавать затейливо тисненые программки представления живых картин в маленьком импровизированном театре. Множество гостей разом вскочили с кресел на лужайке, горя ожиданием нового зрелища, и в спешке расталкивая друг друга, бросились внутрь, совершенно в духе светских манер, так часто демонстрируемых при дворе ее величества. Мне с Сибил пришлось обгонять нетерпеливую, спешащую толпу, так как я желал занять лучшее место для своей прекрасной невесты до того, как зал переполнится людьми. Однако все сумели разместиться в театре с комфортом без труда – казалось, зал был рассчитан на бесчисленное число зрителей. Вскоре все с живым интересом изучали программки, так как названия живых картин были оригинальными и несколько загадочными. Всего их было восемь; именовались они следующим образом: «Общество», «Доблесть, древняя и современная», «Заблудший ангел», «Автократ», «Уголок ада», «Семена порока», «Его последнее приобретение» и «Вера и материализм». Лишь оказавшись в театре, все наконец-то начали обращать внимание на таинственную, чарующую музыку, что слышалась повсюду весь день. Оказавшись под одной крышей и поневоле вынужденное хранить молчание и сосредоточиться, невразумительное, пустое сборище сливок общества успокоилось, смирилось; с иных лиц, привычных к фальшивой улыбке и фальшивым словам, сошла глупая светская ухмылка, больше не слышно было ужасного хихиканья незамужних охотниц на мужчин, и вскоре даже самая напыщенная из модниц перестала шелестеть платьем. Страстно и трепетно, глубоко и призывно среди наступившей тишины под аккомпанемент двойной арфы звучала виолончель, и я видел, как все слушали ее, словно околдованные, чуть дыша, глядя на золотой занавес с уже знакомой цитатой:

Весь мир есть сцена,
И люди лишь играют свои роли.

Мы не успели наградить виолончелиста аплодисментами – радостно запели скрипки и флейты, играя головокружительный, сладостный вальс. В тот же миг зазвенел серебряный колокольчик, и занавес бесшумно раздвинулся, открыв первую картину – «Общество». Перед нами предстала невероятной красоты женщина в изысканнейшем вечернем платье; в ее волосах и на груди сверкали бриллианты. Ее голова была чуть приподнята, губы полуоткрыты в томной улыбке; в руке она держала бокал пенящегося шампанского, а обутая в золотую туфельку ножка покоилась на песочных часах. Позади, судорожно цепляясь за шлейф ее платья, пресмыкалась другая женщина – в тряпье, измученная, убогая, истощенная голодом; рядом лежал мертвый ребенок. Над этой сценой возвышались две сверхъестественные фигуры – одна в алом, другая в черном, огромные, ростом намного превосходящие человека. Алая фигура олицетворяла Анархию, и ее кроваво-красные пальцы тянулись к бриллиантовой диадеме в волосах Общества; в траурных одеждах была Смерть, и нам, смотревшим на эту картину, казалось, что она заносит стальное копье для удара. Эффект был поразительным, и мрачное предостережение явно произвело впечатление на испуганную публику. Никто не произнес ни слова, никто не аплодировал, но все беспокойно задвигались в креслах, и когда закрылся занавес, в зале послышался всеобщий вздох облегчения. Вновь открылся занавес, явив следующую картину: «Доблесть, древняя и современная». Состояла она из двух сцен: на первой благородный господин елизаветинской эпохи с обнаженной рапирой попирал труп скотоподобного бандита, очевидно, оскорбившего стройную женщину, стремившуюся прочь от места расправы. То была «Древняя доблесть», быстро сменившаяся «Современной», демонстрируя вялого, узкоплечего, бледного денди в смокинге и шляпе, курившего сигарету, безжизненно взывая к грузному полицейскому, чтобы тот защитил его от такого же юного светского дурня в точно такой же одежде, презренно крадущегося за углом и охваченного ужасом. Посыл этой сатирической картины был ясен всем, и мы развеселились куда больше, чем после просмотра «Общества». Далее последовал «Заблудший ангел», где изображалась зала в королевском дворце, полная пышно одетых людей, разбитых на группы и полностью поглощенных своими заботами, совершенно не замечая того, что среди них стоит чудесный Ангел в сверкающих белых одеждах, с нимбом над светлыми волосами и сияющим, подобным закату, ореолом над сложенными крыльями. В глазах ее была печаль, задумчивое лицо выражало надежду; она будто хотела сказать: «Увидит ли мир, что я здесь?» Под громкие аплодисменты занавес закрылся; картина была невыразимо прекрасна, и почему-то мне вспомнилась Мэйвис Клэр. Я вздохнул. Сибил взглянула на меня.

– Почему вы вздыхаете? Это прелестные картины, но их символизм недоступен присутствующей публике; в наши дни никто из образованных людей не верит в ангелов.