Скорбь Сатаны

– Да, и на ней вы будете самым желанным гостем среди всех приглашенных! – сердечно ответил я, пожав ему руку.

– Фи, как вам не стыдно! – рассмеялся он. – Как вероломно звучат ваши слова, Джеффри! Разве вы не собираетесь развлекать принца, популярнейшего из людей? Разве не будет он желаннее, чем все остальные? Нет, в вашем списке приоритетов я займу только третье или четвертое место – я не принц, и Уэльс – не моя вотчина, а трон, что я могу занять лишь с чьей-то помощью, которой я лишен, слишком далеко от английских земель!

Сибил молчала, но, побледнев, смотрела на его прекрасное лицо и статную фигуру с благоговейным трепетом и тоской.

– До свидания, леди Сибил! – тихо добавил он. – Пусть радость сопутствует вам! Тем, кто останется здесь, ваше отсутствие покажется долгим, но вам… Ах! Любовь окрыляет время, и то, что обывателю покажется месяцем скуки, для вас станет мгновением восторга! Любовь лучше богатства – мне уже известно, что вы это поняли! Но я думаю и надеюсь, что вам еще предстоит осознать это с истинной полнотой! Вспоминайте меня иногда! Au revoir!

Лошади тронулись; пригоршня риса, брошенная кем-то из слабоумных, что всегда бывают на светских свадьбах, застучала по крыше и дверце экипажа, и Лучо отошел назад, махая рукой на прощание. Высокий, статный, он до последнего виднелся на ступенях особняка лорда Элтона, окруженный толпой, разодетой по последней моде, где были подруги невесты в ярких платьях и нарядных шляпах – взволнованные, пылкие девицы, несомненно, всем сердцем надеявшиеся, что настанет день, когда каждой из них достанется муж, такой же богатый, как и я; мамаши-сводницы и злобные престарелые вдовы с нелепыми кружевами на необъятной груди, сверкающие бриллиантами; мужчины с белыми бутоньерками в петлицах безупречно подогнанных сюртуков; слуги в пестрых ливреях и обычная стая уличных зевак – все это скопище лиц, костюмов, цветов, сгрудившихся у портика из серого камня… И среди всех них выделялось прекрасное лицо Лучо в обрамлении темных волос; сверкали его сияющие глаза, и он приковывал к себе взгляды. Затем экипаж резко свернул за угол, все скрылись из вида, и мы с Сибил поняли, что остались лицом к лицу с самими собой, одни; теперь мы должны были смотреть в будущее вместе и научиться любить или ненавидеть… Вместе и навсегда.

XXVI

Сейчас я не смогу вспомнить всю череду промелькнувших фантасмагорических событий, безумных призрачных дней или недель, что проплывали мимо, и наконец привели меня, оцепеневшего, измученного, страдающего, на берег швейцарского озера – маленького, невероятно синего, глубокого, словно мысль, отраженная в искреннем взгляде ребенка. Я смотрел на чистую, сверкающую воду почти что невидящим взглядом – я не в силах был поднять глаза на высокие горы; их величественность, чистота и великолепие были невыносимы; дух мой был сломлен под тяжестью рухнувших надежд. Каким глупцом я был, когда верил, что в этом мире можно стать счастливым! Горе смотрело мне в лицо – горе, длиною в жизнь, и не было выхода, кроме смерти! Горе! Адские стенания трех жутких призраков в моем ночном кошмаре! Я негодующе спрашивал себя: что же я сделал, чем заслужил это несчастье, помочь которому было бессильно любое богатство? Почему судьба так несправедлива? Как и все, подобные мне, я не мог разглядеть скованной мной самим тонкой, но прочной цепи, связавшей меня с моими бедствиями – я винил во всем судьбу, а точнее Бога; о несправедливости же говорил лишь потому, что страдал я сам, не понимая, что таков был ответ вселенского закона, работавшего с математической точностью, сродни тому, как двигались планеты по своим орбитам, невзирая на жалкие попытки человечества противодействовать ему. С заснеженных пиков над моей головой до озера долетал легкий ветерок, тревожа гладь его вод, и я бесцельно брел вдоль его берега. Я смотрел на крошечные волны зыби, напоминавшие морщинки смеха, мрачно думая о том, хватит ли мне глубины этого озера, чтобы утопиться. Не было смысла жить, зная то, что я знал теперь! Зная, что та, которую я любил – все еще любил, хотя и ненавидел себя за это – была порочнее и бесстыдней последней уличной потаскухи, продающейся за ходячую монету; что за восхитительным телом и ангельским личиком таилась душа гарпии, стервятницы порока… Боже мой! Мысли мои бесконечно, безвыходно кружились, и совершенно пав духом, я испустил отчаянный крик и бросился на отлогий, поросший травою берег, закрыв руками лицо, терзаемый бесслезной мукой.