Скорбь Сатаны

Одна и та же мысль неумолимо преследовала меня, заставляя вновь и вновь переосмысливать свое положение. Была ли она… была ли Сибил виновата в том, что отношения наши были ввергнуты в хаос? Я женился на ней по собственной воле и собственному выбору, и она предупреждала меня о том, что она – «нечистое создание, достойный плод распущенности нравов и пошлой литературы нашего времени». Что же – это оказалось правдой! Кровь моя кипела от стыда, когда я думал о том, насколько исчерпывающими и убедительными были доказательства! Поднявшись на ноги, я принялся расхаживать по берегу; я презирал себя, я был противен сам себе. Что мне было делать с женщиной, с которой теперь я оказался связанным на всю жизнь? Изменить ее? Она бы презрительно высмеяла мои попытки. Измениться самому? Она бы назвала меня изнеженным молокососом. И разве я не унижался перед ней добровольно? Разве не пал жертвой собственной животной страсти? Измученный, сходивший с ума от избытка чувств, я не находил себе места, и вдруг застыл, словно поблизости раздался пистолетный выстрел. В тишине послышался плеск весел, и киль маленькой лодки ударился о берег. Лодочник обратился ко мне на благозвучном французском, предлагая нанять его лодку на час. Я согласился, и через пару минут мы оказались на середине озера. Красное закатное солнце языками пламени плясало на снежных вершинах, а вода стала рубиновой, как вино. Думаю, лодочник понял, что я не в духе, так как все время молчал, я же, натянув шляпу на глаза, откинулся на корме, все еще размышляя о своем бедственном положении. Женат всего месяц! И все же, тошнотворная пресыщенность сменила так называемую «бессмертную страсть» влюбленного. Временами непревзойденная красота моей жены вызывала у меня отвращение, ведь я знал, какова она на самом деле, и внешнее очарование больше не могло скрыть ее омерзительной натуры. От зари и до заката я думал над причиной ее безупречного, лживого лицемерия, ее невероятной способности лгать. Взглянув на нее, слушая ее речи, можно было подумать, что она святая, что грубое, бранное слово способно до глубины души оскорбить ее, воплощение женственности и изящества, такую сердечную, чувственную, сострадательную. Все считали ее такой, и это было величайшим заблуждением. У нее не было сердца – это я понял в Париже, спустя два дня после свадьбы, когда мы получили телеграмму о смерти ее матери. Парализованная графиня Элтонская внезапно скончалась в день нашей свадьбы, а точнее ночью, но граф счел нужным выждать два дня, прежде чем омрачить наше счастье столь мрачными известиями. К телеграмме прилагалось его письмо дочери, в последних строках которого говорилось буквально следующее: «Теперь ты стала женой, и путешествуешь за границей – и я советую тебе не горевать об умершей. В данных обстоятельствах в этом нет никакой необходимости».

И Сибил охотно последовала его совету, однако придерживалась белых и розовато-лиловых нарядов, чтобы не выглядеть непристойно перед лицом тех, кто ее знал – тех, кого она случайно могла встретить во время поездки. Ни слова сожаления не сорвалось с ее губ; ни слезинки не пролила она, сетуя о смерти матери. Вот что она сказала:

– Как хорошо, что ее страданиям настал конец!

Затем, насмешливо улыбаясь, добавила:

– Интересно, как скоро мы получим приглашение на свадьбу лорда Элтона и Дианы Чесни?

Я ничего не ответил – мне причиняла боль ее бессердечность, и я счел дурным предзнаменованием то, что ее мать умерла в день нашей свадьбы. Но теперь это было в прошлом; прошел месяц, месяц, когда каждый час, каждый день развеивались иллюзии, пока я не остался один на один с мыслями о неприкрытой прозе жизни, понимая, что женился на твари с душой бесстыдной блудницы. Здесь я должен остановиться и спросить себя: разве я сам не был развратником? Да, был – я открыто признаюсь в этом, но распутство мужчины, особенно в дни пылкой юности, обычно сходит на нет под воздействием любви, рождающей в нем желание обладать непорочной и скромной женщиной. Для того, кто был недостойным грешником, наконец настает время (если в нем еще осталась хотя бы тень добра), когда он восстает против себя самого, бичуя себя с презрением, пока его гнев и боль не исцелят его, и лишь тогда, когда муки станут невыносимыми, он падет на колени у ног чистой, незапятнанной женщины, чья душа, словно крылья ангела, укроет его состраданием. К ее ногам он положит всю свою жизнь, воскликнув: «Делай с ней все, что захочешь – она твоя!» И горе той, что посмеет пренебречь этим даром или вновь ранить его! Никому из мужчин, и даже тем, кто когда-то предавался пороку, не стоит брать в жены ветреную женщину! Уж лучше приставить к виску заряженный пистолет и положить всему конец.