Скорбь Сатаны

– Ваш роман написан очень талантливо, мистер Темпест, – вдруг сказала она, улыбнувшись мне. – Я прочла его сразу, как он вышел в печать. Но я считаю, что ваша статья написана еще искусней.

Я с неудовольствием ощутил, как лицо мое заливается краской.

– О какой статье вы говорите, мисс Клэр? – сконфуженно пробормотал я. – Я не пишу статей для журналов.

– Не пишете? – и она весело рассмеялась. – Но эту, пользуясь случаем, написали! Ту, где вы весьма элегантно раскритиковали меня – мне она очень понравилась. Я узнала, что вы являетесь автором этой филиппики – нет, не от редактора, этот бедняга куда как скрытен; от совершенно другого человека, имя которого разглашать не следует. Крайне трудно сделать так, чтобы я не узнала о том, что хочу узнать, особенно в том, что касается дел литературных. О, какой у вас печальный вид! – Она передала мне чашку чая, и в ее голубых глазах плясали веселые искорки. – Вы же не думаете, что меня задела ваша критика? Боже мой, конечно, нет! Ничто подобное не способно оскорбить меня – я слишком занята и не обращаю внимания на рецензии и критиков. Но ваша статья была исключительно забавной!

– Забавной? – с глупым видом переспросил я, безуспешно пытаясь улыбнуться.

– Да, забавной! – повторила она. – В ней было столько злобы, что мне стало смешно. Бедные мои «Противоречия»! Мне, право, очень жаль, что они так прогневали вас – гнев отнимает столько сил!

Она снова рассмеялась и заняла прежнее место рядом со мной; взгляд ее был искренним, отчасти веселым, и я обнаружил, что не могу спокойно смотреть ей в глаза. Сказать, что я чувствовал себя идиотом, значило бы преуменьшить силу моего смятения. Эта девушка с беззаботным, юным лицом, сладкозвучным голосом и веселым нравом, оказалась совершенно не такой, какой я ее представлял, и я силился сказать хоть что-нибудь осмысленное и вразумительное в ответ. Я заметил, как насмешливо смотрит на меня Лучо, и мысли мои спутались еще больше. Однако нас отвлек Трикси, вдруг подбежавший к Лучо, и вскинув нос, стал отчаянно завывать с невероятной для столь крошечного животного силой. Его хозяйка была немало удивлена.

– Трикси, что случилось? – воскликнула она, взяв его на руки, и он спрятал мордочку, дрожа и стеная; затем она пристально взглянула на Лучо. – Никогда раньше такого за ним не замечала. Быть может, князь Риманез, вы не любите собак?

– Боюсь, это они не любят меня! – почтительно ответил он.

– Тогда прошу меня извинить, – тихо сказала она, удалившись из гостиной, и немедля вернулась без своего питомца. После я заметил, что взгляд ее голубых глаз часто задерживался на статном облике Лучо, выражая недоумение и растерянность, словно в его красоте ей виделось нечто, внушавшее ей неприязнь и недоверие. Тем временем ко мне вернулась некая часть моего самообладания, и я заговорил с ней, стараясь, чтобы слова мои звучали любезно, но тон мой звучал скорее покровительственно.

– Мисс Клэр, я очень рад, что упомянутая вами статья не оскорбила вас. Признаюсь, она вышла весьма резкой, но вы же понимаете, что мнения бывают разные…

– Конечно! – тихо проговорила она, чуть заметно улыбаясь. – В противном случае мир был бы таким скучным! Уверяю вас, что ни в малейшей мере не задета – стиль статьи был весьма живым, и она ничуть не повлияла ни на меня, ни на мою книгу. Помните, что Шелли писал о критиках? Нет? В предисловии к «Возмущению Ислама» есть следующие строки: «… Я пытался писать так, как, по моему мнению, писали Гомер, Шекспир и Мильтон – совершенно пренебрегая мнением безымянных хулителей. Я уверен, что клеветнические измышления и искажение сведений, будучи способными вызвать мое сострадание, не должны нарушать мой покой. Мне понятно выразительное молчание благоразумных врагов, не отваживающихся говорить от своего имени. Я приложу усилия к тому, чтобы извлечь из оскорблений, низких мнений и злословия упреки, способные исправить несовершенства, замеченные этими хулителями в моем обращении к читателю. Если бы прозорливость некоторых критиков была соразмерна их зложелательности, какую пользу возможно было бы получить из их ядовитых сочинений! А пока я боюсь, что мне придется с достаточным ехидством потешиться над их жалкими уловками и ущербными бранными речами. Если читатель рассудит, что мое сочинение никуда не годится, я непременно склонюсь перед судом, даровавшим Мильтону его бессмертный венец, и если я останусь жив, стану искать силы, чтобы оправиться от этого поражения, которое может придать мне мужества для новых смелых мыслей, что могут оказаться не столь ничтожными!»[14]

Пока звучала цитата, взгляд ее глаз стал глубже и темнее; лицо как будто осветилось внутренним светом, и, слыша ее сладостный, звучный голос, я понял, почему ей так подходит ее имя.