Скорбь Сатаны

Тем временем, медленно и почти незаметно, мой «сенсационный» роман исчез из поля всеобщего зрения. Морджсон предъявил мне счет за издательские услуги на весьма крупную сумму, который я безоговорочно оплатил; иногда то тут, то там в прессе всплывала отсылка к моему «литературному триумфу», но помимо этого никто не говорил о моей «знаменитой» книге и мало кто читал ее. Мой роман постигла та же участь, что и «Мария-эпикурейца» Пейтера – он был известен лишь в узких кругах и не пользовался популярностью у читателей. Мои знакомые журналисты начали исчезать, как обломки кораблекрушения; думаю, они поняли, что больше я не собирался устраивать для них званых «литературных» вечеров, и женитьба на дочери графа Элтона поднимет меня к недосягаемым высотам, где литературные поденщики не смогут ни вольно дышать, ни вольно себя чувствовать. Куча золота, на которой я восседал, как на троне, постепенно закрывала мне путь даже к задворкам и черным ходам храма славы, и почти не осознавая этого, я сам отступал прочь, шаг за шагом, пряча глаза, словно от солнца, и видел вдали сверкающие бастионы и хрупкую женскую фигуру, что входила в величественную галерею. Она обернулась – голова ее была увенчана лаврами, а на лице была печальная улыбка и неземная жалость ко мне; затем она удалилась, чтобы предстать перед богами. Но спроси я кого угодно в прессе – и мне бы ответили, что я имел большой успех. Я, и только я понимал всю горечь и истинность своего поражения. Мне не удалось тронуть сердца читателей; я не сумел выдернуть их из оцепенения тупой повседневности, и они не бросились ко мне, простирая руки и умоляя: «Еще! Дайте нам больше идей, что успокоят нас и даруют нам вдохновение, дадут нам услышать глас Божий, что возвестит: «Все хорошо!» среди житейских бурь!» Мне не удалось сделать этого – я не сумел. Но хуже всего была мысль о том, что, возможно, мне удалось бы добиться этого, будь я по-прежнему беден! Сильнейший, разумнейший импульс в характере человека – необходимость тяжкого труда – был уничтожен. Я знал, что мне нет нужды работать; что общество, в котором я теперь вращался, сочло бы абсурдной саму необходимость работать; что от меня ждали, что я буду тратить деньги, предаваясь различным идиотским удовольствиям, популярным в «высшей десятке». Мои знакомые наперебой предлагали мне способы расстаться с избытком денег – почему бы мне не построить мраморный дворец на Ривьере? Или яхту, способную затмить «Британию» принца Уэльского? Почему бы не открыть театр? Или газету? Ни один из светских советчиков ни разу не предложил потратить деньги на благо кого-то, кроме меня самого. Когда публиковались новости о чьей-то ужасной беде и объявляли сбор средств, чтобы помочь пострадавшим, я неизменно выделял десять гиней, позволяя благодарить себя за «щедрую помощь». Я мог с таким же успехом перечислить и десять пенсов, так как гинеи для меня были все равно что пенсы. Когда собирали деньги на статую кого-то из великих, кто, как обычно бывает, оставался непризнанным до самой смерти, я снова перечислял десять гиней, когда мог бы с честью и легкостью оплатить стоимость всех работ и не стать ничуть беднее. При всем своем богатстве я не сделал ничего полезного; не добился неожиданных успехов в сравнении с терпеливыми, трудолюбивыми деятелями пера и искусства; я не занимался благотворительностью, помогая бедным, и когда однажды тощий курат с горящим взглядом явился ко мне на порог, взволнованно и робко рассказывая об ужасных страданиях больных и голодных жителей его квартала близ доков, и просил облегчить их тяжкие муки ради моего удовольствия и братских отношений меж людьми – к своему стыду я отослал его прочь, вручив ему соверен, и услышанное «Да благословит вас Господь, и спасибо вам» было подобно раскаленным углям на моем челе. Я видел, что и сам он был беден; я мог несказанно обрадовать его и всех его соседей, сделав всего пару росчерков на чеке, сумма которого была для меня ничтожной – и все же я дал ему лишь один золотой и позволил ему уйти. Из добрых побуждений он пригласил меня взглянуть на свою голодающую паству. «Поверьте, мистер Темпест, – сказал он мне, – мне было бы жаль, если бы вы, подобно некоторым богачам, считали, что я прошу денег с тем, чтобы потратить их на себя. Если бы вы посетили наш квартал и раздали деньги своей рукой, я был бы бесконечно вам благодарен, и это бы куда сильнее повлияло на умы людей. Ведь бедняки, сэр, не всегда будут терпеливо сносить гнет своей тяжкой ноши».

Я снисходительно улыбнулся, не без насмешки заверив его, что, по моему убеждению, все служители церкви честны и бескорыстны, и попросил слугу проводить его на выход со всей возможной вежливостью. Помню, что в тот самый день за обедом я упивался «Шато Икем» по двадцать пять шиллингов за бутылку.