Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

Фактически появление этих двух жанровых разновидностей дает нам полные основания для того, чтобы говорить о принципиальном размывании жанровых иерархий. В рамках сталинского «большого стиля» жанр историко-героической костюмной драмы однозначно принадлежал к числу высоких, к которым, конечно же, категорически невозможно причислить ни вестерн, ни тем более костюмный фарс. Впрочем, изменения, происшедшие в базовой структуре жанра и связанные с новым типом протагониста, с инкорпорацией элементов таких «низких» жанров, как мелодрама и детектив, свидетельствовали бы о том же. Размывание жанровой иерархии, среди прочего, привело к тому, что историко-героическая костюмная драма теперь могла быть совмещена практически с любым другим жанром и с любой формой подачи материала — вплоть до детской мультипликации, чему свидетельством экспериментальный мультфильм «Сказка о Мальчише-Кибальчише» (1958) Александры Снежко-Блоцкой. Было бы странно, если бы свежеоткрытый жанр школьного кино, со всем его потенциалом социального и морального проецирования, прошел мимо такой возможности.

«Друг мой, Колька!», первый полнометражный фильм начинающего режиссера Алексея Салтыкова, оказался невероятно успешным с точки зрения как прокатной истории, так и популярности в самых разных стратах советской аудитории[374]. Одним из ключей к успеху был неожиданный для советского зрителя рубежа 1950‐х и 1960‐х годов ракурс, который предлагал взглянуть на школу не как на цельный и непротиворечивый социальный институт, а как на сложный и многоаспектный механизм, способный послужить моделью общества в целом. В сталинских фильмах на школьную тему — если это были костюмные драмы из дореволюционной жизни — школа как таковая подлежала если не тотальному уничтожению, то не менее тотальной трансформации. Если же речь шла о современности, то школа — как и советское государство в целом — не давала повода к тому, чтобы ее воспринимали не только как конфликтопорождающую систему, но даже как систему, в принципе способную содержать в себе конфликтное начало. Все проблемы, составляющие сюжетную основу сталинских фильмов на школьную тематику, порождены внешними по отношению к школе средами (семейной, уличной, альтернативной/враждебной социальностью и т. д.) и как таковые не способны бросить тень на нее как на проекцию советского государства и общества. Теперь же зритель неожиданно получал возможность — пусть в завуалированной форме, пусть в области метафор и проекций — увидеть на экране то, чего не мог не видеть в обыденной жизни и что составляло разительный контраст с представлением о тотальной социальной гармонии, декларировавшейся официальной советской культурой: общество, которое буквально через пару десятков лет должно было превратиться в коммунистическое, не было идеальным по самой своей структуре. В нем было место социальному неравенству и системному унижению, в нем существовали институты, которые уже давно не исполняли исходно возложенных на них функций и по большому счету не занимались ничем, кроме насквозь ритуализированного самовоспроизводства и того, что в позднесоветской реальности называлось «ИБД»: имитацией бурной деятельности. Конечно, авторы фильма всеми силами постарались обезопасить моделируемую ими социальную систему от возможных упреков в несправедливости и неэффективности и ради этого сосредоточили критику на самом безопасном из всех возможных объектов — пионерской организации, которая вполне очевидным образом являлась частью советской школы, в то же время — с формальной точки зрения — оставаясь общественной организацией, допущенной к работе на ее базе. Однако сам факт того, что дискурс, критически направленный против одного из элементов системы, исходил из публичного пространства, был настолько неожиданным и новым, что разглядеть за ним скрытый учебный план зритель был уже практически не в состоянии, как и то обстоятельство, что социальная критика ограничивалась достаточно узким и безопасным для общего целого кругом тем и объектов.

Школьный фильм. Анатомия первоэпохи: «Бей, барабан!»