Экранные игры в критику системы, ориентированные на выстраивание режимов доверия между зрителем и официальной культурой, можно было еще эффективнее использовать для утверждения той самой системы, которая, по видимости, служила объектом критики: просто-напросто объяснив, что выявленные дефекты конструкции являются не врожденными, а благоприобретенными и что критический дискурс направлен не на дискредитацию тех институтов, к коим он привлекал внимание, но на возвращение их в исходное функциональное состояние. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Алексей Салтыков в следующем же после «Кольки» кинопроекте попытался совместить школьный фильм с исторической костюмной драмой, причем драмой не просто исторической, но посвященной рождению пионерской организации. «Бей, барабан!», этот восторженный гимн исходной пионерской идее, не может восприниматься вне связи с «Друг мой, Колька!» и, таким образом, уравновешивает высказывание[375]
.Базовое для нашей книги восприятие экранной школы как модели современного ей общества позволяет сразу разглядеть во втором фильме Алексея Салтыкова одну крайне любопытную особенность, которая выдает идеологическую задачу, стоявшую перед авторами фильма, и способ работы с исходным историческим материалом. Здешняя школа, несмотря на то что она кажется полноценным социальным институтом и исполняет возложенные на нее задачи, в действительности представляет собой довольно странного гиппогрифа, организм, механически составленный как минимум из двух несовместимых частей. Основное школьное «тело» практически никак не изменилось с дореволюционных времен, если не считать выросшего уровня агрессии, вполне объяснимого инстинктом самозащиты: здесь по-прежнему работают старорежимные учителя, которые искренне ненавидят советскую власть, и учатся дети «уважаемых родителей, интеллигентных, культурнейших людей», которые травят одиноких пионерок и считают, что людей, подобных протагонисту, мальчику в буденовке, следует «резать».
Воздействие нового социального порядка происходит сразу с двух сторон — с самого верха и самого низа. Руководит школой человек с габитусом ветерана Гражданской войны[376]
и с соответствующим классовым чутьем: в конфликте между протагонистом, Ленькой Казаковым, и антагонистом, Михаилом Корнеевым, он сразу видит вину «контры», точно так же как учитель математики[377], более всего похожий на руководителя белого подполья из сталинских фильмов, видит вину «хама». Однако функции нового директора не сводятся только к проявлению классового чутья: в одной из сцен зритель мимоходом узнает о новых правилах работы с учениками, на которые жалуется тот самый математик, лишенный права ставить оценки, — впрочем, оценку он все-таки ставит, демонстративно и ради дополнительного унижения протагониста. При восприятии школы как проекции социального целого невозможно не понять того, как авторы фильма оценивают статус новой власти: она вынудила всю систему подчиняться себе, она издает некие ей одной понятные нормативные акты, но, за исключением основных силовых линий, не контролирует почти ничего из того, что происходит в стране на повседневном уровне.Снизу на унаследованный от старого режима социальный порядок пытается воздействовать тот самый мальчик в буденовке — в полном соответствии с задачами, которые применительно к школе ставились перед пионерскими ячейками едва ли не с самого начала их существования. Напомним, что исходно пионерские организации создавались при предприятиях и с 1923 года (к которому относится основное действие фильма) начали выводить так называемые «форпосты» в близлежащие школы как раз для установления властного и идеологического надзора и контроля над функционирующей по инерции школьной системой, причем надзор этот осуществлялся как над учениками, так и над учителями. Фактически в данном случае речь должна идти о ступенчатой передаче властного контроля, поскольку пионерские организации были подотчетны территориальным органам РКСМ, а те, в свою очередь, выполняли задачи, формулируемые территориальными органами ВКП(б)[378]
.