Скучный декабрь

А решение вышло изящным и мудрым. Когда через пару часов скорбная процессия прибыла на Городское кладбище, провожающие несли на плечах вычищенную до блеска колоду старого учителя, в которой возлежал он сам. С тем самым счастливым видом, каковым обладатели невероятного и ценного предмета демонстрируют его восхищенной публике. Старый учитель просто светился. За процессией топала бабка Вахорова, которая торжественно тащила старый ковер, служивший импровизированным саваном и крышкой гроба одновременно. Снежная крупа покрывала плечи и головы, сыпала на лица, стекая мерзкими холодными каплями. Снег крахмально поскрипывал в такт шагам, миллиарды крупинок текли по дороге.

— Сегодня! — пан Кулонский счистил пальцами налипший на очки снег, и продолжил деревянным голосом, — Сегодня, панове! Мы провожаем в последний путь достойнейшего человека!

Женщины всхлипнули в унисон. Стало совсем тоскливо. Городского голову никто не слушал, все стояли у неглубокой, выдолбленной паном Штычкой и Мурзенко могилкой и смотрели на счастливого усопшего. Крупа припорошила лицо отставного учителя и не таяла. Это казалось настолько странным, что инженер путеец даже смахнул ее и тут же отдернул руку, пожалев о своей слабости. Касаться мертвых никогда не было легким делом, было в этом что-то неестественное и чуждое природе. Было и есть сейчас.

— Его бы оплакивали дети, если бы они были. Но не сложилось, паны добродии. Не сложилось у нашего дорогого Кропотни, — со слезами продолжил панихиду пан Кулонский. — Бог прибрал его в самом рассвете лет. Несправедливо? Да, панове. Ибо Господь прибирает самых лучших. Будут ли о нем тосковать? Не знаю, но одно знаю точно: помнить нашего дорогого учителя мы будем.

При этих словах владелец чайной, стоявший по правую руку от городского головы, вздохнул. И глянул в закрытые глаза покойного. На душе у пана Шмули было серо. А градоначальник, перечислив все достойные деяния Кропотни, нес благостное и скучное еще долго. Снег засыпал их, скрывая серым кружевом деревья, росшие на старом кладбище. За словами пана Антония фоном отдавал легкий шорох крупы, прыгающей по насту. Поднявшийся легкий ветерок, первый признак надвигавшейся непогоды, играл этими невесомыми крупицами, гоняя их от могилы к могиле. Кладбищенские обитатели, лежавшие под оплывшими холмиками, этой игре не возражали. Лежали себе тихо, прислушиваясь к звукам живых. А Город, темнеющий за оградой, то скрывался за прозрачным занавесом из снега, то проявлялся вновь, как в театре с заевшим занавесом. Скучный декабрь давил с небес мутью далекого солнечного света.

Закончив речь несостоявшейся женитьбой отставного философа, выступавший, наконец, замолчал. Все зашевелились, и Леонард с Мурзенко завернув колоду в старый ковер, так и не доставшийся табачной невесте, опустили гроб в могилу. Стало совсем тихо, слышны были лишь шорох лопат, глухой звук падения комьев земли и назойливый шелест снега. Установив над свежим холмиком, ставшим теперь постоянным пристанищем отставного учителя косой крестик, все собрались в обратный путь, завернув по обыкновению в теплую чайную.

Впрочем, посиделки на этот раз были недолгими и молчаливыми, каждый думал о своем. Женщины плакали, а торговец сеном, вне обыкновения, выпив пару рюмок, сразу же ушел. За ним засобирались и другие. Леонард пошел провожать женщин. Задержался только пан Кулонский, он долго вздыхал и протирал очки в золотой оправе, не зная, что сказать, пока тоже не канул за дверью, потерянный и печальный. Проводив гостей, владелец чайной потер седую бороду и вздохнул, глядя в потухшие окна. Затем достал из-за прилавка засаленную книжицу, и аккуратно вычеркнул из нее фамилию Кропотня и долг в семьдесят одно ведро.

— Зихроно ле браха, пан Кропотня, — пробормотал он и задул огарок свечи. День на этом пожух и провалился за горизонты. Жившим вдруг стало не до покойных, их занимала единственная счастливая мысль: они прожили этот день до конца.

Глава 32. Гдже ештми — там ниешамовите жвишчештво

В один из дней у ежедневно прогуливавшегося на Городской станции инженера-путейца Коломыйца случились галлюцинации. Видения упорного железнодорожника долго медлили с появлением, ожидая часа по краешкам глаз, и, в конце концов, прыгнули в его голову.

Как всегда, после полудня он бродил по тропинке вдоль рельсов от нечего делать, но теперь вместо скучного разбавленного кое-где грязными пятнами снега, мимо неслись поезда. На горках посвистывали маневровые паровозики. А билетный кассир, громогласный Болеслав Дыня кричал из окошечка: «Третий класс до Варшавы! Жесткий два!». По перрону сновали номерные носильщики. Толпилась отъезжающий народ. Пан Коломыец счастливо жмурился, представляя себя самого, объявляющего отправление поезда. Он торжественно выкатывал грудь, как голубь на голубку и надувал щеки, придавая себе вид грозный и официальный.