Скучный декабрь

— Литерный скорый на Варшаву отправляется, господа, просьба занять места! — оглашал инженер, помогая толстой даме подняться на подножку. Дама строила глазки пуговками, тонущие в лице с тремя подбородками, перья на шляпке кокетливо покачивались.

Пан Коломыец млел, ему казалось, что вот оно счастье, совсем близко. Счастье, ззаключённое в пяти скорых и семнадцати пассажирских поездах в сутки, довеском к которым шли товарные, проносящиеся с редкими остановками на заправку водой и погрузку угля. Все это, а еще медаль, которую ему непременно должны были дать, начинало казаться реальным. На случай награждения у предусмотрительного начальника станции имелась речь, написанная в один из приступов острой тоски. Полная расшаркиваний и вензелей, слов благодарности и прочей чепухи. Порывшись по карманам, он вспомнил, что, боясь потерять, выложил ее вчера вечером и загрустил. Из окон литерного глядела разномастная публика, трехподбородочная дама косила глазками. Обозлившись, он крикнул пану Дыне в кассу:

— На Варшаву мягких не давать! — и с радостью представил, как тот начал черкать в записях.

Пахло углем и паром. Путеец как раз топтался у выходной стрелки, весь в подступающем безумии, когда раздались скрип и тонкий визг. Они ворвались, окатив жаром, поражая невозможностью своего существования. Мир качнулся. Кружившие вокруг благостные видения трещали, осыпаясь сухими фрагментами, а время, остановившееся повсеместно в Городе, вдруг полетело мимо со свистом, как плотный летний воздух пролетает мимо открытых вагонных стекол. С неба грянули громовые раскаты призрачной «Еще Польска не сгинела». Почувствовав себя человеком, с которого при всем народе упали штаны, толстый инженер огляделся. Над лесом, скрывавшим поворот железнодорожного пути, плыл густой дым. Маневровые паровозы вместе с Болеславом Дыней и номерными носильщиками тут же сгинули, обратились в снег и прах. Ошеломленный пан Коломыец чувствовал вибрацию пути и смотрел на висящие над деревьями лохмы сажи, как наивный муж смотрит на неверную жену в объятиях соседа.

— Не может быть, — пробормотал достойный польский патриот, по привычке отмечая, что уголь у пришельцев совсем плох, раз уж давал черный дым, в котором судорожно вились багровые искры. И не уголь это был вовсе, а одна пыль. Над станцией поплыл залихватский свист паровоза.

— Не может быть! — повторил он, разглядывая показавшийся из-за поворота серый. покрытый кое-где пятнами изморози бронепоезд над которым трепетал красно-белый флажок. — Невже, Речь Посполитова?!

Перед первой бронеплощадкой двигалась контрольная платформа, над бруствером которой, сложенным из мешков с песком, проглядывали любопытные головы. Пуская струи пара, состав медленно подкатывал к стоящему у насыпи путейцу. Момент был самым, что ни на есть тревожным, а красно-белый флажок размером с носовой платок казался божьим знамением, обозначавшим все, во что хотелось верить. Орифламмой истинных верующих, свидетельствующей обо всем. Даже об окончании скучного декабря.

Натужно скрипели тормозные колодки замедляя бег состава. В этом тяжело отдувавшемся броневике в Город прибывал сиятельный Станислав Тур-Ходецкий. Героический ротмистр с позором, отстраненный от командования эскадроном, совершил полный оборот и вернулся в Город. Переведенный на повышение пан Станислав командовал теперь легким бронепоездом Польской армии «Генерал Довбор». О чем свидетельствовала надпись, криво намалёванная чуть выше первого пулеметного барбета.

«Поцяг панцирный Ген. Довбор. Гдже ештми — там ниешамовите жвишчештво»

Под обещанием неимоверной победы был изображен череп со скрещёнными костями, издали казавшийся пятном налипшего снега.

С платформы неистовому патриоту, остолбеневшему с открытым ртом, что-то кричали солдаты охранной роты.

Серые вагоны тянулись по рельсам, а в открытом в нарушение всех уставов и положений люке первой бронеплощадки торчали тонкие, сводящие с ума всех половозрелых девиц улиц Закутной и Домбровской, усы пана Станислава. Он покуривал с видом скучающего дачника, обозревающего окрестности при поездке загород. Увидев Коломыйца, ротмистр несколько высунулся из своего убежища, отставив руку с папироской, на которой зрел столбик пепла, и крикнул:

— Эй, человек! Спой мне: «Помни мамины колени»! — инженер ошарашенно смотрел на медленно проплывающего мимо ротмистра.

— Цо, не розумиешь? Ну, поди в дупу тогда, — безмятежно пожелал освободитель и отвернулся. Сопящий бронепоезд двинулся далее и проследовал к Городскому вокзалу, где замер, пуская дым. С контрольных платформ горохом высыпала рота охраны, тут же рассредоточившаяся в близлежащих строениях. Сам броневик при этом грозно вращал стволами пулеметов, готовясь дать отпор отсутствующему противнику.