Скучный декабрь

— Хорошо играешь, солдатик, — рыжая потаскушка, сгорая в пламени своих волос, безудержно улыбалась, расстреливала флейтиста карими глазами. — Где так выучился?

— Повьем ци, пани красавица, в Варшаве учился, — честно ответил тот, оглядывая ее. Зрачки собеседницы были затянуты тоской, а улыбка — тонка как пыльца на крыльях бабочки.

«Файная!» — одобрительно подумал флейтист, поправляя фуражку, — «на такую пани по старому времени ничего не жалко. Может и даже на правду и на покой этот плюнуть и растереть. Зачем они, если такая красота рядом?»

— Никогда не была в Варшаве, — сказала рыжая, склонив голову набок, — как там?

Пока Леонард отвечал, что там неплохо, а на Мокотово есть очень даже приличные заведения, откуда даже пьяных не везут в участок, ну разве что, карманы почистят, другие девицы, неловко ступая по грязи, постепенно обступили их, предложив Штычке сыграть что-нибудь еще.

— Сыграй, солдатик? За это я тебя поцелую, — смеясь, предложила одна из них, дебелая усыпанная золотыми веснушками. — Полюблю тебя сильно. Если тоску мою печаль разгонишь. Настоящая то любовь, не купленная, ты не думай. Такую любовь ни за какие деньги не получишь!

Штычка взобрался на воз к грустному Никодимычу осторожно покуривающему папироску и заиграл. Музыка, фальшивая и неладная из-за побитого временем и дорогой инструмента, припадая на обе ноги, опять поплыла над дорогой и головами притихших слушателей. Поплыла, вырываемая отвыкшими от тонкого пальцами.

— Варь! Дай конфеток пану музыканту. У тебя же остались? — спросила рыжая, глаза которой леденели, словно это была не музыка, а холод. И помолчав, добавила, — хорошо играет!

— Лучше любви, пани — оглянувшись, предложил Леонард, перебирая глухие клавиши, — Я может за любовь, какой подвиг совершить могу. Геройство какое-нибудь учиню. Человеку за конфетки высокое никогда не поделать.

— Подвиг? — потаскушка усмехнулась и откинула мешавшие волосы, — а на что мне подвиг? Неет, господин хороший, кончились эти подвиги. Совсем вышли. И там, — она махнула рукой в ту сторону, откуда они приехали, — и здесь тоже, все вышли. Все вышло. Только конфетки остались. А поцеловать могу. За так. Душу твоя музыка греет, вот за это.

— И я могу, — встряла девица в желтой шляпке.

— И я!

— Буде! — недовольно оборвала их возникшая за спинами мадам Фрося, — Успел масла налить, шаферка? Никодимыч! Возы в фольварк заводите. Тут ночевать будем. У пана Хворовского.

Сообщив это, она при помощи нервного Поля полезла на козлы тяжелой кареты, а Никодимыч с Тимофеем принялись разворачивать подводы, направляясь к гостеприимно распахнутым воротам. За ними все еще смеясь чему-то, двинулись девицы.

Вечер наливался вокруг отставшего Леонарда, и эта четверть часа, в которой не было скучного декабря, сама собой рассыпалась и исчезла в мелких осколках. Вытянув из-за уха папироску, он закурил и направился за ними, думая о том, что нет в наступившей жизни ничего постоянного, а есть только большие печали и пепел в душах.

И уже тянулись с подворотней группы — может, к подворотне? или в подворотню?

Глава 18. Боевой парасоль пана Хворовского

Хозяйство пана Хворовского было большим. Чудным образом уцелевшим в ходе войн и революций. И состояло из пятнадцати коров, пары лошадей и неисчислимого стада уток, кряканье которых доносилось от одного из сараев. Сам хозяин, одетый в добротную офицерскую шинель с обрезанными полами и лохматую шапку, топорщил пышные усы, наблюдая выводок девиц мадам Фраск с веселым гомоном втекающий в его двор.

— Здоровы будьте, дядька! — пожелал ему входивший последним пан Штычка.

— И тебе того же, хлопец, — ответил радушный пан Хворовский, — поляк?

— По матушке, — уточнил Леонард, — с Гедройцев была, царствие ей небесное.

— Хорошее дело, — одобрил хозяин и перешел на польский, — Сам откуда?

— Сам с Города буду, домой иду, — сказал пан Штычка и махнул рукой в том направлении, где, по его мнению, должен был быть Город, его дом и чайная «У Шмули». — С войны.

— Ну заходи, джешли ни жартуешь, — предложил собеседник и, впустив во двор, завозился с монументальным засовом ворот, ошкуренным здоровенным стволом дерева. Пришедший на помощь отставной флейтист, помог установить запоры, на что благодарный хозяин немедленно осведомился:

— А что там от пана Юзефа слышно? Говорят, воевать пойдут скоро. Петлюру того погонят. Москалям тоже дадут.

— Врать не буду, но одних аэропланов собрали двести штук, — припомнив сведения путейца Коломыйца, осчастливил собеседника Леонард, — Скоро двинут, стало быть. Только сена заготовят. И ботинок побольше. Без сена и ботинок никак воевать нельзя.

— Без сена может и нельзя, а на то еще много хитростей есть, — загадочно ответил пан Хворовский и гостеприимно предложил. — Может стаканчик, желаете, пан?