Скучный декабрь

Дальше двинулись лишь через полчаса, миновав, таким образом, очередную обидную проделку скучного декабря: встречу с сичевиками. И счастье их было до такой степени велико, а звезды, милостиво дарящие удачу, столь ярки, что единственным происшествием на пути, подкинутым в бессильной злобе, была коровья лепешка. Оставленная на перекрестке бычком, которого курень гнал за собой на убой. Этот предмет был безмятежно переехан колесом воза и оставлен позади.

Ближе к двум часам терпимая с утра метель вступила в полную силу. Двигаться дальше стало просто невыносимо. Снег слепил лица, забиваясь в глаза, ноздри, за пазуху, а расхристанный инструмент, покоившийся на телеге Никодимыча, уже не тренькал жалобно, а выл в полный голос, наполняя пространство щемящими потусторонними звуками.

— Шаферка! — орала обеспокоенная пани Фрося, — Куды править? Жилье будет тут?

— Не извольте обеспокоиться, светлая пани! Будет! — уверенно отвечал пан Штычка, вконец запутавшись в белой пелене. Метель выла, пряча слова в ветре, и тоска, та тоска, которая вползает в души от безысходности и слепоты, росла с каждой минутой.

— Когда будет, иерусалимец ты потный? — упорствовала морковная старуха.

— Скоро! — обещал Леонард.

И, как это было не странно, во времена, когда ничего нельзя было взять за веру, а правды совсем не существовало, это «скоро» случилось. Дорога, заметаемая снегом и еле видная, вывела замерзающих путешественников к небольшому городку, в редких фонарях на окраинах, с оставшимся от старых времен полосатым столбом с номером. Название поселения было утеряно давным-давно. Но и без названия все в нем обещало тепло озябшим и какой- никакой ночлег.

— Что за город? — назойливо спрашивала пани Фраск, на что Леонард, недоумевавший над тем, какое это имеет значение, бесполезно ответил, что не знает, но обязательно узнает, если попадется первый же прохожий.

Тех, что правда, так и не подвернулось, но и эта печаль вполне себе уравновесилась тем обстоятельством, что, поплутав с полчаса по замерзшим улицам, веселая армия уткнулась в забор серого дома, над которым металась на ветру лаконичная вывеска «Трактир. Также номера».

Окна заведения радушно светились, а из трубы весело валил уносимый зимой дым. Это придавало странноприимному дому вид отчаянно дымящего на рейде броненосца, чьи котлы только разгорелись, а в железном брюхе суетилась потная команда кочегаров. Метель бросалась на стены, разбивая о них снежные комья, тщетно барабанила в окна, пытаясь войти, кружилась вокруг в бессильной ярости. А тот стоял как солдат в карауле, беспечно покуривая трубой.

Потоптавшись на крыльце, озябшие путешественники все скопом ввалились в зал трактира, бросив на улице кое-как привязанных, не распряженных лошадей. От одежды вошедших парило. В залитом светом ламп заведении пахло едой и теплом и этот запах казался даром божьим после нескольких десятков верст в метели.

— Здорово! — скрипнула главнокомандующая из глубин пестрой толпы. Адресовалась она к скучающему за стойкой хозяину дома-парохода обряженного в полосатую рубаху и жилет. Рот того именно в этот момент раскрывался с целью произвести очередной циклопический зевок, от которого, если бы мухи были живы, у них случился бы удар. Из-за этого сконфуженный капитан смог воспроизвести лишь невнятные звуки, свидетельствующие о том, что он тоже желает всем всяческого здоровья и успехов.

— Ночлег и поесть штось, — потребовала мадам Фраск, предупреждая вопросы. — И овса для лошадок.

— На то не извольте беспокоиться, — ответил собеседник. И глупо добавил, — По лучшим довоенным прейскурантам!

Около стойки тут же образовался водоворот из беспечно щебечущих девиц, хмурого Никодимыча, обтекающего талым снегом и прочих чинов веселого отряда. Колченогая старуха, оказавшаяся тещей скучающего хозяина, с ногами такой необъятной кривизны, что казалось, бабка плотно усиживалась на большой бочке, той в которой квасят капусту и арбузы, сновала между ними, в тщетной попытке навести хоть какой-нибудь порядок. Что до Леонарда, то он по фронтовой привычке остановился уизразцовой печи и, пополняя запасы иссякшего тепла, прижался к ней спиной. Исходящая жаром плитка ощутимо припекала сквозь худую шинель, стирая из души остатки тревог и печалей.

«Вот она радость-то!»- думал он, поглаживая печь, — «Может даже и счастье, тепло это. А еще бы чем горло промочить с дороги, то и совсем хорошо бы было».

Звезды в этом его не оставили. Счастье, отмеренное пану Штычке волею высших сил, этим вечером било через край так, что становилось боязно за то, что будет. Вдруг все вот так возьмет и закончится? Оборвется в одно мгновение? А дальше будет одна тьма и потери? Было в этом понимании что-то судорожное и поверхностное, вроде тех моментов, когда счастье поблескивает совсем рядом, но не дается в руки, отделываясь крохотными искрами вместо пламени. Искры эти негреющие и маленькие, вспыхивали обманом и тут же гасли. Торопись! Торопись, потому что завтра нет. Но есть сегодня, и было вчера.