Скука прекрасной Бурруджун

У-бору был уже не юн, но всего, чего может желать трудолюбивый и усердный человек, он к своим годам достиг. И господин-то у него справный был, к себе внимательный, и к прислуге. То, что требовал много — так что ж? От себя не меньше ведь, работал не покладая рук, то писал что-то, то читал, то с документами куда-то ехал.

У-бору жалел хозяина — верно уж и на пальцах мозоли, да и глаза от чтения болят. Тяжела работа чиновника, не то что у обычных людей, которые горбом своим да руками на жизнь зарабатывают — там-то премудрости никакой нет.

У-бору жалел хозяина, но и уважал. Тот всегда только за дело наказывал. Другие-то хозяева что? Сами не знают, чего надобно: то не так скажут, то непонятно, а палки завсегда наготове. Господин же Иш-Саронна, пусть его предки порадуются, всегда знал, что и как надо делать, и всегда-то подробно объяснял.

Хороший был человек, уж наверно на него напраслину возвели, вот и не выдержал, смыл позор кровью.

В те дни он был такой, как обычно. С утра на ногах, то одно дело, то другое. С какими людьми встречался? Да с самыми разными. И с начальником стражи, и господином Правой рукой, и с господином Левой рукой правителя. С господином Мин-Раге почти каждый день, в казначействе как раз проверка шла, и они вдвоем учет вели, что ли. Уж У-бору в этом не разбирался, но краем уха слышал, что они какие-то важные вещи обсуждали. Господин даже к своей полюбовнице не ходил несколько дней, только письма ей писал. У-бору передавал их сам, а полюбовница — дама капризная, то отвечала, то нет. Правда, господин был так занят, что и расстраиваться не успевал.

А вот как про кражу стало известно, господин извелся весь, сам на себя был не похож. Даже накидку свою сбросил в угол, скомкал кое-как и не позвал, чтоб убрали.

У-бору еще удивился, когда приводил в порядок покои, после того как вынесли тело. Господин Иш-Саронна очень аккуратен был, всегда приказывал убрать грязную одежду, чтобы она не валялась. Да и эту накидку дня два не было видно, а тут валяется. Уж точно на душе у него неспокойно было. Да и сам У-бору мало что помнил от слез — и хозяина жалко, и семью. Как теперь всех прокормить-то? Вот ведь горе горькое…

Потом его еще поволокли, отлупили, чтоб значит, памяти добавить перед допросом.

Да только что У-бору знает? Господин вечно в делах был, то в казначейство сходить надо, то по поручению, разве упомнишь все места, где бывали? Ну, и в сокровищницу ходили накануне, но У-бору на улице ждал, куда ж ему в такие места…

А ничего более не происходило.

Дамы вздохнули.

— Мона, вели передать этому человеку три пальца серебра, — сказала Бурруджун. — И пусть он сообщит, если соберется куда-то уехать из города.

Мона-дар-Ушшада кивнула. Деревянную палочку с бисерным хвостом, которой полагалось играть в "цепь небылиц", Лали-наан-Шадиш передала следующей даме. Шиане-дар-Асана со вздохом поклонилась, принимая палочку, и заговорила.

— Мой племянник служит в дворцовой охране, через него я узнала имена стражников, чья смена была в то время, когда сокровищницу ограбили…

— А разве уже знают точный час? — живо спросила Бурруджун.

— Пока не знают, но предполагают, что это было после часа Утки и до часа Окуня.

— То есть целых четыре часа до полудня этот срок, — вздохнула Ане-мин-Кулум. — Так долго…

Шиане-дар-Асана сурово поджала губы, оскорбленная тем, что ее постоянно прерывают, и дамам стоило многих усилий успокоить ее и уговорить вернуться к рассказу.

— Стражникам этим дали столько палок, что они сейчас еще лежат. В помещениях для слуг во дворце, хотя из стражи их выгнали, но господин Мин-Раге постоянно справляется, то об одной, то о другой подробности дела, так что их еще не вышвырнули вон, — Шиане-дар-Асана покачала головой. — Я послала служанок якобы поухаживать за их ранами, и между делом разговорить.

История первого стражника, поведанная дамой Шиане-дар-Асана

Леене родился слабым, хилым ребенком, и мать называла его нелюбимым последышем, бранила злыми словами — затем, чтоб духи болезни оставили его, подумав, что и так ребенку несладко на свете.

Хоть болезни и отступили прочь, и Леене вырос крепким юношей, но счастье к нему так и не приходило, одни неудачи преследовали. Вот раз, казалось бы, повезло, устроили стражником во дворец — да видно, только затем, чтоб еще более несчастным стать.

Мать, правда, говорила, что все беды его — только искупление, которое он за свою жизнь платит. Жрецы из храма Взлетающих ввысь говорили, что ребенок долго не проживет, но мать отстояла, отмолила.

Как хорошо, что до этого позора она не дожила, не видела, как сын потерял лицо, упустив вора, ограбившего казну правителя…

А ведь ничего не предвещало.

Тихие дни стояли, у казначейских свои какие-то дела были, то полдня пусто, то снуют туда-сюда. А Леене последнюю дюжину дней на стражу только к казне ходил — на повышение шел, и уж обещали ему, что назначат стражем личных покоев в Стальном дворце.

И вот поди ж ты.