Скука прекрасной Бурруджун

Накануне того страшного дня, когда во дворце нашли мертвеца, случилось много предзнаменований, но никто не пожелал прислушаться к У-кане. Хотя девушка знала толк в дурных приметах, и в ее родной деревне прежде чем делать что-то важное, всегда спрашивали сначала у жреца храма Листьев и Раковин, а потом приходили к У-кане и ее матери, чтобы те посмотрели в отражениях на воде, будет ли успех у начинания.

Поэтому У-кане знает, о чем говорит.

Накануне и тени ей виделись в чане с бульоном, да и вода для умывания утром покрылась льдом, в разводах которого У-кане явственно разглядела зловещие знаки: змею ти-леле и кинжал. А пятна по краям ледяной корки- это, несомненно, была та кровь, что разлилась потом вечером.

Правда, У-кане сначала не поняла, к чему это, а потом уже и поздно было. И ведь как вышло — мимо покоев господина Иш-Саронны она весь день пробегала, то в одну сторону, то в другую, и нет бы посмотреть повнимательнее, но все не до того было. Господин Мин-Раге тогда разболелся и лежал у себя, а его слуга то и дело приходил с разными поручениями. И так торопил… а ведь если бы не он, так уж У-кане что-нибудь интересное приметила бы. И ведь зачем торопил? Господин Мин-Раге все равно спал, и ей приходилось каждый раз долго стоять у него перед пологом, ведь не оставлять же поднос снаружи? А заходить строго-настрого запретили, вот ведь как.

И до сих пор жалко, что она не поглядывала по сторонам — вдруг бы хоть краешком глаза удалось увидеть драгоценные украшения? А так только господина Назо-дар-Рокко видела, он выходил от покойного господина Иш-Саронны и еще нечаянно толкнул У-кане… но такой добрый господин, даже не обругал.

— Когда она его видела, вы не спросили? — едва только Гу-иш-Равата замолчала, спросила Бурруджун.

— Она не помнит, — вздохнула дама. — Не обращала внимание на время, но говорит, что уже стемнело.

Мона-дар-Ушшада вздохнула, скрывая лицо за широким рукавом. Уж господина Дар-Рокко ни с кем перепутать нельзя было, его выправка и манера одеваться…

Перкрасная госпожа тоже тем временем задумалась.

— Все же, то, что мы вчера решили, — сказала она, — косвенно говорит о том, что Иш-Саронна не крал ничего, и находился совершенно в другом месте.

Дамы в один голос вздохнули, невольно припоминая вчерашний вечер — многие после него все утро лежали в изнеможении, так это было страшно и утомительно. Госпожа приказала сестрам Мин-Кулум показать, как все происходило, одна из дам стояла за покойного — и все утро сегодня молилась и жгла благовония, отвращая всякую возможность обиды со стороны духа господина Иш-Саронны.

Дамы тщательно повторили все известные им передвижения Иш-Саронны, следя за тем, как объявляли в караульных на внутренних вратах время, и по всему выходило, что быть одновременно и во всех этих местах, и у сокровищницы покойный Иш-Саронна никак не мог.

Мона-дар-Ушшада, и многие другие дамы придерживались теперь того мнения, что бедный молодой человек, не имея возможности оправдаться, покончил с собой, желая смыть вину своей же кровью… и вот как вышло! Даже это не заставило никого усомниться в его причастности. Госпожа была с этим не согласна — она думала, что истинный виновник, опасаясь разоблачения, избавился от Иш-Саронны, нарочно обставив все так, будто это самоубийство. Шиане-дар-Асана считала, что во дворце скрывается целая банда разбойников, и весьма этим обстоятельством была возмущена.

Сведения о том, что прислужница из кухонного ведомства видела выходящего от Иш-Саронны военачальника Дар-Рокко, были неожиданными.

— Возможно ли в личные покои проникнуть иным способом, кроме как через обычный вход? Кто-нибудь бывал в Срединном доме, знает его устройство? — спросила прекрасная госпожа.

Дамы покачали головами: даже Гу-иш-Равата была только в Большой приемной и Личной канцелярии правителя Шашатаны, а это едва ли одна восьмая всех помещений Срединного дома.

Что уж говорить о личных покоях мужчин, которые жили при службах? Там разве что простые девушки бывали, вроде У-кане. Высокородным дамам там нечего было делать.

Сама Бурруджун видела только Большую приемную залу во время смотрин, а после того ни разу не выходила за пределы внутреннего двора.

Птицы и небо.

— Ты бы хотела стать птицей, Мона? — спросила Бурруджун.

Утро было прохладное, но прелестное. Под свежим слабым ветерком едва колыхались тонкие ветви кустов тиресиса и сухих пожелтелых трав, и тяжелые капли росы поблескивали, запутавшись в них. Дамы сидели на внутренней террасе, раздвинув загородки, чтобы подышать терпким осенним воздухом. Ане-мин-Кулум положила голову на колени прекрасной госпоже и печалилась о разлуке со старшей сестрой и сердечной подругой, Мона-дар-Ушшада сидела с другой стороны, прижавшись плечом к плечу Бурруджун. Остальные тихо подпевали Шиане-дар-Асана, которая наигрывала "У залива оставил сердце".

Старшая дама поглядела на алое небо, где серебряными росчерками змеились стремительные тиуле.

— Нет, госпожа, — ответила она. — К чему? Летать, верно, очень страшно. Такая высь и пустота… поневоле дрожь берет.