Скука прекрасной Бурруджун

По ночам из храма Падающих теней за рекой доносился сухой и тонкий перестук костяных и серебряных колокольчиков. Ночи становились длиннее, грани истончались. Монахи повесили в почти облетевшем саду при храме гроздья колокольцев, отпугивать темных духов, и вот их-то стук не давал порой дамам спать. Самые суеверные тихонько молились, просыпаясь от этого шума, и на ночь оставляли дымные курения, чтобы ненароком в их сны не пробрались чужие тени.

Вдоль стрех повесили на тонких красных нитках высушенные круглые соцветия эбе, и под ветром они шелестели будто листья или капли дождя. Считалось, что духи осенних болезней обманываются, думают, будто лето еще не прошло и листва на деревьях еще не опала, так что не тревожат людей, не переходят грань. Бурруджун очень нравилось засыпать под шуршание сухих цветов.

Золотые гребни Бурруджун.

День был ветреный и унылый. Дамы препирались из-за того, стоит ли развигать перегородки, чтобы полюбоваться садом: одним казалось, что в трепетании ветвей есть что-то прелестное, другим — что все замерзнут, и будут сидеть с красными носами. Что за красота, право.

Прекрасная госпожа просматривала утренние письма, не обращая внимания на перебранку, когда объявили, что господин из Личной канцелярии правителя просит аудиенции.

— Да-да, — рассеянно сказала Бурруджун. — Мона, распорядись, чтобы все подготовили. Потом вернись ко мне, Лали-наан-Шадиш наконец прислала ответ.

Гость, однако, отказался от удобств и угощений, устроился на наружной галерее со стороны сада, но потребовал, чтобы дамы сидели на удалении, разговор будет касаться только прекрасной госпожи.

Дамы суетились, передвигая перегородки и жаровни. Теперь все приходилось делать самим, прислужницы едва-едва исполняли приказы, а порой и не появлялись до вечера.

Бурруджун, дочитывая письмо, вздрогнула.

— А что за господин пришел? — едва слышно спросила она, слыша, как тот нетерпеливо постукивает по деревянному настилу.

Когда ей ответили, госпожа побледнела. Мона-дар-Ушшада бросилась было к ней, но Бурруджун прижала палец к губам.

Под встревоженными взглядами дам Бурруджун, перевернув листок с письмом Лали-наан-Шадиш, наскоро написала на чистой стороне пару строк и знаками, не решаясь говорить, подозвала Ане-мин-Кулум.

— Немедленно, — зашептала госпожа, передавая ей записку, — и очень тихо выскользни через боковой вход, и что есть духу беги, разыщи господина Дар-Рокко. Он должен понять. Сама не возвращайся.

Едва только приготовления были завершены, Бурруджун присела за перегородками у столика с письменным прибором, и дамы чуть поодаль. Ожидающий упрекнул ее в неторопливости и невнимании к гостям, нимало не стыдясь сам показаться грубым.

Он и сел к ним спиной, без всякого почтения. Дамы хорошо могли видеть его абрис — внутри было темно, светильники почти не горели.

— Ну что вы, господин Мин-Раге, — мягко отозвалась Бурруджун. — Такой уважаемый гость как вы… мои бедные дамы не могли нарадоваться, что нас кто-то вспомнил. Увы, последнее время наша жизнь стала совсем пресной и одинокой…

— И всему виной ваше предосудительное поведение, не так ли, — все еще не смягчаясь, сказал тот.

Гу-иш-Равата сердито ахнула: прежде никто не позволял себе подобных грубостей… видно, совсем плохи дела прекрасной госпожи при дворе. Уж не принес ли господин Мин-Раге те самые новости, которых они так опасались?..

Бурруджун немного помолчала, давая понять гостю, что его укол достиг цели, но с достоинством продолжила, неожиданно для дам сменив тему.

— А правда ли, господин Мин-Раге, что гостьи, поселившиеся в Срединном доме — родственницы Наан-Караму, начальника Стальных… — госпожа будто бы осеклась, оговорившись, и сразу поправилась. — Начальника Серебряных врат?

В этой оговорке, однако, было гораздо больше смысла, чем на первый взгляд. После смещения принца Аину, господин Наан-Караму временно возглавил оба подразделения охраны, и уже поговаривали, что так оно будет и впредь.

Мона-дар-Ушшада, и все остальные, решили, что прекрасная госпожа боится услышать слова правителя Шашатаны, которые, может быть, принес господин Мин-Раге, и потому поддерживает столь странный разговор.

— Правда, — равнодушно ответил Мин-Раге. — Впрочем, вам в том немного интереса.

— Отчего же, — возразила Бурруджун. — Из этого проистекает много выводов… Мне, к примеру, давно было интересно, кто и зачем стремился оболгать меня. Ваш ответ дал мне пищу к размышлениям.

— Один поэт сказал, что грязь соскользнет с белых лепестков… То, что ложь пристала к вам — не говорит ли о том, что ваше поведение не было безупречным?

— Не более чем ваше, господин Мин-Раге, — твердо ответила Бурруджун, а дамы в ужасе прижали рукава к губам. — Ведь вы так и не поймали истинного виновника смерти Иш-Саронны.

— Он убил себя сам.

— В каком-то смысле можно и так сказать, — неожиданно согласилась Бурруджун. — Я слышала, что он обнаружил некую недостачу в описях сокровищницы и с этим вопросом пришел к вам?