Сквозь страх

— Нет. С этим юристом случилась какая-то оказия, личная. Он, этот Казимаков, то ли изнасиловал порядочную даму из светского столичного круга и не уплатил требуемую ею крупную сумму денег за оброненную честь, то ли ограбил очень богатую влиятельную женщину, с которой закрутил бурный роман. В общем, оказался замешанным в очень скандальной истории и своей одиозностью начал бросать тень на своего светлейшего хозяина. Ну и…

Молодой чекист, когда услышал фамилию Казимакова, еле удержался, чтобы не перебить собеседника. И, улучив момент, продолжил его мысль:

— Ну и дал отставку своему оруженосцу из области юриспруденции. Так?

— Истину глаголете, — льстиво улыбнулся Тряпкин.

Измайлов, сделав вид, что фамилия юриста мало его интересует, осведомился:

— Ну понятно, юриста Казимакова Алафузов отшугнул, а вы что же, отчего не поехали с ним?

— Предпочитаю быть последним на родине, чем первым на чужбине. Может быть, это звучит как-то громко или… как бы вам сказать… неожиданно, а следовательно, неправдоподобно, но это мое убеждение. К тому же, где гарантия, что Валери после очередной шумной гулянки не даст тебе, как надоевшей собачонке, пинка под хвост.

«Последняя причина, пожалуй, решающая, — мелькнула мысль у Шамиля. — А может, дело вовсе и не в этих причинах? Кто его знает».

— Вы, Михаил Тимофеевич, женаты?

Тряпкин неопределенно пожал плечами. Потом пояснил:

— Как вам сказать… Вообще-то приходилось слушать торжественный марш Мендельсона. Официально. Как говорится, в роли участника.

— И где же сейчас ваша половина?

Тряпкин вздохнул и неопределенно пробормотал:

— В жизни все не так просто. И мне бы не хотелось ворошить…

— Кстати, как зовут вашу жену?

Мишель смерил юношу тяжелым взглядом и на вопрос ответил вопросом:

— Это так государственно важно?

Измайлов выжидающе промолчал.

— Ее зовут Люцией.

— Люцией? — брови Шамиля взметнулись вверх.

— Да-да, Люцией.

«Кто же из них врет: он или Курбан Галиев — его бывший работник, сосед по Дальне-Архангельской улице?»

— Как долго вы здесь живете?

— Около двух месяцев. Переехал с Дальне-Архангельской… Часть моего дома там занял рабочий люд. Или, как их сейчас называют, гегемон. Народ шумливый. Неунывающий. Порой крепко веселящийся. А я, знаете, люблю, как рыба, тишину. Дежурства у меня бывают тяжелые. Нужен отдых. Да еще многое там напоминает о жене.

— Она что, померла?

— Нет-нет, жива-здоровехонька. Как и всякая ненавистная жена, переживет всех. Скорее каменное здание госпиталя развалится, чем она соберется в райские кущи.

— Так ненавидите ее?

— За ослепительным солнцем любви всегда прячутся темные пятна ненависти.

— Изменила?

— Ушла к другому. Теперь как представлю ее в объятиях молодого жеребца, так все нутро горит, как будто сатана разводит там костер из буковых и дубовых полешек. Мочи нет никакой терпеть. А потом — полное равнодушие, как к телеграфным столбам, к другим женщинам.

«А ведь он кое в чем прав. Не испытав чувства безответной любви, не испытав по горло жестоких приступов ревности, так искренне, убедительно говорить не будешь». Измайлов, поймав себя на этих мыслях, испугался: ведь то, в чем, по существу, исповедовался этот мужчина, было созвучно и его, Шамиля, душе. И он поспешил направить течение беседы несколько в другое русло.

— А где сейчас ваша жена?

— Да вы сегодня с ней, наверное, разговаривали. Она в госпитале работает, администратором. Рыжеволосая такая. Небольшого росточка. Люцией Каримовной ее зовут.

Измайлов действительно разговаривал с этой очень миловидной женщиной. От нее узнал и адрес Тряпкина.

— Кстати, у нее есть сестричка Флюра. Они, как две звезды из созвездия Ориона, внешне очень похожие. Они двойняшки. Когда Люция ушла к другому, цирковому силачу Фердинанду Громобоеву, а попросту к Федьке Гаврюшкину, я заболел на нервной почве. Вот сердобольная Флюра меня и выхаживала на Дальне-Архангельской. Ей я обязан исцелением…

«Значит, вон как дело-то было. Выходит, Курбан-бабай принял Флюру за его жену. Похоже, он говорит правду». И у Измайлова несколько спало внутреннее напряжение. Только тогда он заметил, что на столе стояли разные яства: жареная картошка с влажной от свежести ветчиной, яичница с ноздреватыми кусочками сыра да аккуратно, по-ресторанному, нарезанные белые-пребелые кусочки хлеба. Юноша невольно сглотнул слюну, он с утра ничего не ел: не было времени.

— О, вы извините меня, Михаил Тимофеевич, я, кажется, оторвал вас от ужина.

— Это ерунда, — небрежно махнул тот рукой. — Я вообще-то не гурман. У меня нет культа еды. Отношусь к пище по древнегреческому принципу: «Edimus ut vivimus, non vivimus ut edamus», что означает: едим, чтобы жить, а не живем для еды. Видится мне, — глядя на худощавую фигуру юноши, продолжал Тряпкин, — что и вы придерживаетесь такого же принципа. Родственные души мы с вами. Поэтому присаживайтесь-ка к столу да разделим эту скромную трапезу.

«Ого, чего-то он царские кушанья называет скромной трапезой. Скромничает? Или привык к роскошной жизни? Но время-то какое — ведь черному куску радешенек. И большинству так живется. А этот…»